Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!
Шрифт:
Прошли на лестницу, покурили. По зову из комнаты вернулись. Уже вовсю рыкали с пластинки шведские «Мани, мани», («Денег может не хватить», — подумал Джеймс, все его капиталы поглотил литературный сортир, а второй раз явиться туда он не имел права), облачившаяся в голубой балахон до полу Тонька делала вид, что с Джеймсом едва знакома, а устроившаяся на Михайловом кресле у окна Татьяна, напротив, продолжала разведчика пристально и со вкусом разглядывать.
Выпили. Заели. Пошел разговор об Алле Пугачевой, сперва насчет «той женщины, которая дает», а потом про какую-то нашумевшую и жутковатую историю с попаданием спермы в дыхательное горло прямо в гостинице «Метрополь». На всякий случай выпили и за Аллу Пугачеву, заодно послушали ее пластиночку, с которой Тонька предварительно стерла малейшие пылинки полой халата. Порассказывали анекдоты, опять выпили, отчего-то за Татьяниного мужа, Винцаса, который «сейчас садится». Татьяна заодно объяснила, что ценит в Винцасе — как, впрочем, и во всех мужчинах — в первую очередь максимальную волосатость, «так чтоб из рубашки
Сразу за дверью Татьяна потребовала, чтобы Рома брал такси, но когда длинный, прерываемый объятиями путь с пятого этажа на первый завершился, оказалось, что живет Татьяна в том же самом доме и в том же самом подъезде, только на втором этаже. Кое-как поднялись снова. Опять обнимались, причем в стельку пьяная Татьяна все порывалась начать раздевать Джеймса еще на лестнице. Наконец, за спиной у них закрылась дверь коммунальной квартиры, правда, в этом коридоре не было ни стремянки, ни испанца, но вроде бы тот же самый ребенок с оглушительными воплями катался на таком же точно трехколесном велосипеде, — но, едва взялась Татьяна за ручку своей двери, как хмель слетел с нее разом. Комната была незаперта, и в ней, скрестив на груди руки, словно статуя Командора, стоял огромный и действительно очень волосатый мужчина.
— Здравствуй, Таня, погода нелетная, — сказал мужчина, не двигаясь с места, с сильным акцентом.
Татьяна судорожно оттолкнула от себя Джеймса и шепнула ему:
— Исчезни!
И Джеймс, почти совсем трезвое сознание которого ни на что не реагировало с такой скоростью и точностью, как на быстрый и короткий приказ, исчез. Он резко наклонился, обхватил колени — и так же быстро распрямился. Исчезая, он неловко взмахнул чемоданчиком, глухо бухнувшимся в крашеную коммунальную стенку; Джеймс телепортировал сам себя на максимально возможное расстояние на полторы мили. Контроль ментального поля страховал его от попадания в твердое тело, его должно было отбросить в сторону, но не было гарантии, что через мгновение не придется плыть по Москве-реке, искать выход из слоновника или плутать в кулуарах Большого Кремлевского дворца: направление переброса Джеймсу не давалось решительно.
Загребая ногами, пробежала к ревущему дитяте бабушка: исчезновение Джеймса из коридора сопровождалось резким звоном, словно кокнули хрустальный сервиз о медный колокол. Волосатый литовец подхватил сползающую вдоль стены Татьяну и со вкусом — раз и два — въехал ей в морду. А Джеймс уже в другом районе Москвы воплотился — и понял, что висит в воздухе.
Воздух вокруг был холоден, страшно пылен и ходил ходуном. За те пять секунд, которые Джеймс парил, медленно опускаясь к ближайшей твердой поверхности, он так и не сумел понять, где находится. Совсем рядом прозвучал тяжкий глухой удар, взлетела густая штукатурная пыль, затрещало дерево переборок, дрогнули и вздохнули камни. Коснувшись ногами твердой площадки, понял Джеймс, что и сама площадка тоже вибрирует, выгибается и вот-вот рухнет. Джеймс стоял на лестничной клетке какого-то московского дома. А дом в это время сносили, и жуткая металлическая груша сейчас размахивалась где-то совсем рядом, с тем, чтобы, может быть, нанести дому последний удар — и стены вот-вот рухнут, и похоронят под собой разведчика. Немедленно телепортироваться еще раз Джеймс не мог: во-первых, это было строжайше запрещено инструкциями, и, лишь во-вторых, это для него вообще, увы, было невозможно, он истратил всю энергию ментального поля, а новое накопление ее требовало полных двух суток. Выход был один — бежать из этого дома куда глаза глядят, даже если у порога ждет наряд конной калмыцкой милиции, охраняющей место сноса, — про подобные вещи ему рассказывали инструкторы, ибо, ввиду острой нехватки строительных материалов, бронзовых дверных ручек, оконных рам, паркета, особенно же кафеля и водопроводных кранов, москвичи идут в таких домах на смертельный риск, часто гибнут под обвалами и поэтому конная милиция обычно — только всегда ли? сторожит все стройки и места сноса.
Джеймс длинными, нависающими над полом шагами, скорей летя, чем идя, двинулся вниз по лестнице. Снос еще не зашел очень далеко — в прежние годы строили накрепко, дом пока не разваливался, но дрожал всем телом. Интуитивно Джеймс находил правильный путь и, перелетая через груды строительного мусора, уже готовился вырваться из дома. И на краткое мгновение, в самом темном углу под лестницей, увидел он нечто непостижимое его трезвому, деловому, западному уму: почти вертикально вскинутые, слегка согнутые в коленях женские ноги и светло-желтую спину мужского кожаного пиджака между ними. Какая-то пара бесприютных москвичей, забыв о кафеле и бронзовых дверных ручках, ловила последние крохи любви, рискуя быть погребенной под руинами. Но Джеймс на их разглядывание времени терять не мог, через миг потерял он из виду странную пару и выскочил на воздух, по инерции продолжая касаться ногами земли. Конных калмыков нигде не было. Джеймс перемахнул через дощатый забор и очутился в узком переулке, — название Джеймсу, хорошо знавшему план Москвы, ничего не говорило, но он, спешно забившись в первый же попавшийся дворик и отряхивая пальто, справился по лежавшей в чемоданчике книге «Улицы Москвы» — советского, конечно, издания — и узнал, что находится вблизи от Большой Грузинской улицы. Теперь, когда он продемонстрировал москвичам, пусть бесконечно далеким от агентуры безопасной государственности, пусть просто рядовым обывателям, свою способность к телепортации, следовало бежать из этого города, бежать немедленно.
Но даже в такси не имел права садиться Джеймс. Продолжая отряхиваться, медленно шел он, ориентируясь по плану, к ближайшей станции метро, где втиснулся в толпу, и, совсем уже успокоившись, доехал до нужной станции. Собственно говоря, он понятия не имел о том, что делать дальше, ибо вот так просто подойти к кассам и купить билет он не мог, строжайше требовалось, чтобы приобретением билета занимался другой, доверенный, но неинформированный человек. А где Джеймсу, запятнавшему в глазах начальства свое доброе имя публичной телепортацией, было искать этого доверенного? Конечно, оставалась возможность купить бутылку чего-нибудь покрепче, тяпнуть половинку, и, глядишь, выйти на связь с Джексоном. Но лучше уж не пить ничего до самого Свердловска: пусть начальство не знает о нем ничего до самой победы, пусть тревога Форбса, но — не его же гнев. А в Свердловск в крайнем случае можно пойти пешком.
Джеймс потоптался у касс Ярославского вокзала и понял, что ничего у него с отъездом не выйдет. Очередь к каждой кассе стояла человек сто, за время, что он тут простоит, все поезда уйдут и эс-бе на след нападут, к тому же, как было ясно из темневших на табло букв, на сегодня в нужном направлении имелись билеты только в вагоны СВ, вероятно, самые дорогие, — очередь же простиралась в завтрашний день, а завтрашний день грозил Джеймсу всеми казнями египетскими. Тоскливо прошелся раз и другой вдоль очереди, решительно не зная, что делать, инструкция в нынешнем раскладе исключала для него любой транспорт, кроме железнодорожного: самолет с рентген-досмотром на таможне исключался, в литературном сортире мало ли кто мог побывать за истекшие сутки, найти билет и все прочее, — а пешком топать все-таки и тяжело, и долго, и опасно. Но тут пожилой человек небольшого роста с очень испитым лицом, хотя и трезвый совершенно, отделился от стены и подошел к Джеймсу. «Если безопасная государственность — мне конец», — подумал Джеймс, судорожно собирая крохи ментального поля для возможной телепортации хотя бы на метр-другой.
— Желаете приобрести билет? — тихо, деревянным голосом произнес тип, доставая книжечку, отчего Джеймс чуть не телепортировался. Но сунутая ему под нос книжечка оказалась удостоверением инвалида Великой Отечественной войны. Джеймс посмотрел на старикана, ничего решительно не понимая, помотал головой. Тип явно огорчился. Видимо, сегодня день у него выдался совсем пустой, а Джеймс в клиенты так и просился.
— Может, два билета сделать, а? Прикрышка будет как за один, не пожалеете, налетали б, пока дешево… — и уж совсем собрался отойти, махнув рукой, когда до Джеймса наконец дошло, в чем дело, и он, как всегда в случае контакта с незнакомцами (по инструкции) на советских улицах, сильно по-владимирски окая, произнес:
— Вы распространяете билеты? Я бы любые деньги заплатил, у меня теща в Хабаровске при смерти, а телеграмму прислали незаверенную… — смысла всех этих слов он почти не понимал, но всплыла в памяти какая-то фраза из числа дежурных, — и, видать, пришлась к случаю.
— Голубчик, зачем любые? Давайте деньги и пять сверху, сейчас будет. Повеселевший старикан получил бумажки, — (может быть, и не стоило давать деньги чужому, но рисковал Джеймс в данном случае лишь деньгами, это он нутром чувствовал), — и все тем же голосом без интонаций заголосил: «Позвольте пройти инвалиду Великой Отечественной войны! Позвольте пройти инвалиду Великой Отечественной войны!» — и, держа свою книжечку как гранату с выдернутой чекой, стал проталкиваться к кассе сквозь тихо матерящуюся очередь. Через пять минут в кармане Джеймса лежал билет на поезд «Москва — Владивосток», — («может быть, надо было брать сразу до Владивостока, вовсе непонятно было бы, куда еду»), жуя кошмарный пирожок с какой-то хрящеватой мерзостью, дожидался разведчик своего времени, шести двенадцати. Соблюдя неожиданно для себя все инструкции, да еще убедившись в их несказанно спасительной силе, ибо сам билет себе взять вообще не смог бы, он знал, что теперь ничто не в силах задержать его в Москве, — кроме служебно-бродячих, конечно. Но собак, как он заметил, в помещение вокзала не пускали. Так и просидел все оставшиеся часы на скамье в зале ожидания, на всякий случай совершенно убитый горестной вестью о смерти тещи. А в шесть сел в поезд и благополучно отвалил от Москвы в восточном направлении.
Тем временем события в доме на задворках Калининского проспекта разворачивались довольно интенсивно. Прекрасно видевшая телепортацию Джеймса, младший лейтенант Татьяна Пивоварова вырвалась из медвежьих объятий супруга, у которого приступ ревности почти мгновенно сменился приступом жгучей страсти. Выбежала из квартиры, лифт, как назло, не работал, но на пятом этаже Татьяна оказалась со скоростью вполне спринтерской. Синельский и Тоня мирно и вполне по-неслужебному пили что-то ярко-желтое («Кипрский мускат», — несмотря на отчаянную ситуацию, не забыла отметить протрезвевшая Татьяна), и, встав по стойке смирно перед выключенным телевизором, супруга литовского летчика отрапортовала: