Павленков
Шрифт:
— А как считаете, речь моя должна быть лаконичной или вообще заботиться об этом не стоит? Главное, сказать все, что считаю нужным.
— Несомненно. Но стройность изложения из виду упускать нельзя. Слушатели должны уяснить все узловые моменты выступления, все составные части его.
— Убеждена, об этом говорить пока рановато. Сейчас лучше бы наметить темы этих узловых пунктов, вокруг которых Флору стоит строить логику своих доказательств. Ясно, что о содержании обеих статей Писарева придется говорить.
— Верное замечание, дорогая Вера Ивановна. В связи с тем, что в обвинительном акте очень упрощенно изложена критика Писаревым славянофилов, в частности, Киреевского, мне представляется целесообразным не только
В последующие дни и ночи Флорентий Федорович усиленно трудился над текстом выступления. Обе статьи, которые подвержены обвинению, ранее уже побывали в цензуре. Судьям надо внятно объяснить, что это значит.
«…Всякую статью, прошедшую через цензуру, — начал он писать, — можно сравнить с более или менее богатою золотой россыпью, побывавшей в руках жадных промышленников и купцов. Из их рук уже не выскользнет ни одна крупинка благородного металла — в том порука их алчность, вооруженная всевозможными средствами для своего удовлетворения. Поэтому было бы или высшей степенью непонимания дела, или крайней наивностью стремиться к открытию золота в обработанных ими песках. Но не то же ли самое представляет собою настоящий процесс?..»
Флорентий положил ручку, закрыл чернильницу и вслух прочитал написанное. После короткого размышления взял вновь ручку, обмакнул перо и дописал: «Стараться выжать сок из лимона, побывавшего под гидравлическим прессом, — по меньшей мере бесполезно, это просто значит не жалеть своих рук».
Надо бы найти переход к разговору о статьях. Лучше всего так: «…О невозможности преследовать книги, прошедшие цензуру до издания законов 1865 года, я буду говорить подробнее в конце. Сейчас важно было лишь подчеркнуть обнаруженное противоречие в логике обвинения».
А что, если вслед за этим сказать, что цензурный комитет не прочь вернуться к старым временам? И этот процесс для него — прекрасная возможность для осуществления своих намерений. «Я имею полное основание принимать свой процесс за первый цензурный камень, направленный в дорогую для всех печать начала настоящего царствования. Если позволительны на суде образные представления, то, мне кажется, можно без натяжек сказать, что дерево этой печати, несмотря на то, что оно выросло на корне самых строгих — даже, пожалуй, драконовских — законов, тем не менее, обладает множеством таких плодов, от которых никто не захочет отказываться, — отказаться от которых можно только заставить или грубою силой или утонченным принуждением, что, по-моему, все равно. Но первый успех есть залог дальнейших побед. Вот почему допустить, чтобы настоящий процесс стал благоприятным для цензурного комитета прецедентом, значило бы то же самое, что помогать маляру в его первой попытке загрунтовать серой краской картинную галерею».
При новой встрече с друзьями Флорентий зачитывал уже написанные фрагменты речи. Они, в свою очередь, делились возникшими у каждого соображениями.
Готовился к процессу Павленков без растерянности и излишней суеты. Он писал записки и прошения в Главное управление по делам печати, требовал, доказывал, заявлял о своем намерении бороться за то, чтобы отстоять собственные интересы. «Если цензурный комитет будет действовать по-прежнему, — писал он в одной из записок, — то я должен буду принять против него свои меры».
Конечно, это была не наигранная смелость. Молодой издатель готовился самым серьезнейшим образом к процессу. Нужно было предусмотреть любые опасности, с какой бы стороны они ни возникли.
Поручику Павленкову угрожало в первую очередь то, что его, как артиллерийского офицера, могли привлечь к военному суду. Такое развитие событий могло быть чревато самыми нежелательными последствиями. Выручило
Сначала увлекся поиском возможных, с точки зрения закона, путей борьбы с казнокрадством, потом писал брошюру «Наши офицерские суды»; а затем стал изучать другие статьи и положения. И вот теперь вспомнилось, что в действовавшем уголовном кодексе имелась одна весьма важная зацепка. Статья определяла, что те дела, где два ответчика — лицо военное и гражданское, — передаются не в военный, а в гражданский суд.
А это уже что-то! Но найдется ли такой человек, кто изъявит желание добровольно стать рядом, когда речь идет о суде? И все же попытка — не пытка. Соиздателем молодого офицера согласился признать себя владелец типографии, где печатались павленковские книги, М. А. Куколь-Яснопольский. На тот случай, когда в суде возникнет вопрос: почему не выставлены две фамилии на обложке издания, ответ тоже нашелся: не хотели сбивать с толку провинциальных подписчиков, которые бы не знали, к кому из них следует обращаться. Казалось бы, все логично. Но при дознании полицейские чины отвергли версию об участии М. А. Куколь-Яснопольского в издании второго тома сочинений Д. И. Писарева. Более того, отфиксировали и тот факт, что Павленков и перед судом везде появлялся в офицерской форме. Даже к прокурору он являлся при погонах!
Нужно было искать другое решение. Он стал хлопотать об увольнении со службы «по домашним обстоятельствам».
И такой приказ получить удалось. После этого угроза военного суда отпала сама собой.
Пока Флорентий Федорович искал всевозможные пути к спасению второй части писаревских сочинений да одновременно к защите своей свободы, не тратила времени зря противоположная сторона. Прокурор Тизенгаузен готовил свою обвинительную речь. В Главном управлении по делам печати тоже изучали существо этого неординарного процесса.
Заслуживает внимания один документ, автор которого предостерегал власти не торопиться в своем желании во что бы то ни стало расправиться с начинающим издателем. 4 июня 1868 года член совета Главного управления по печати Варадинов писал в своем отзыве: «Вторая часть сочинений г. Писарева, заключающая в себе четыре статьи: (1. “Русский Дон-Кихот”, 2. “Бедная русская мысль”, 3. “Кукольная трагедия с букетом гражданской скорости” и 4. “Реалисты”), есть книга положительно вредная, так как в ней разлит тонкий угар атеизма (стр. 3 и 4), проявляющегося, впрочем, в одном месте довольно ощутительно, отвергаются с глумлением все науки, за исключением естественных, извращаются научные понятия, открыто проповедуется реализм (в статье “Реалисты”), выражается глубокое уважение к “Современнику”, осужденному Высочайшею властью, но который, по мнению Писарева, “лучший журнал, когда-либо существовавший в России” (стр. 228), и выказывается задушевное сочувствие к нигилисту Базарову из романа Тургенева “Отцы и дети”, Базарову, от которого даже нигилисты отвернулись с ужасом и негодованием. Кроме того, на стр. 92 находится следующее примечание: “хотя настоящая статья (‘Реалисты’), написанная Д. И. Писаревым в конце 1864 г., носила название ‘Реалисты’, но почему-то ей дали название ‘Неразрешенный вопрос’, под которым она испытала на себе, по словам Писарева, нечто вроде геологического переворота; наиболее вопиющие изменения восстановлены”. Наконец, во всей книге извращение здравых понятий и решительное отсутствие логики. Поэтому я думаю, что книга эта должна быть конфискована, но так как конфискация влечет за собою неудобное предание суду, между тем объясненные тенденции Писарева не предвидены действующими законами о печати, то я не решаюсь принять на свою ответственность конфискацию этого сочинения и покорнейше просил бы, приостановив выход его в свет теперь же, подвергнуть рассмотрению совета Главного управления».