Павлов
Шрифт:
Случилось как-то Циону в день, когда назначена была неотложная операция, быть приглашенным на бал. Не решаясь передоверить работу другим, Цион явился в лабораторию во фрачной паре, чтобы оттуда отправиться на бал. Не надевая халата и не снимая белых перчаток, Цион вскрыл брюшную полость животного, проделал операцию, наложил швы и без единого пятнышка на белой манишке и перчатках отошел от стола. Попрощавшись с сотрудниками, среди которых был и Павлов, он надел цилиндр и прямо из лаборатории уехал на бал.
У Циона молодой студент Павлов в первый раз увидел собак, которым была наложена фистула на желудок. По его заданию Павлов
О степени сложности этой работы можно судить по тому, что всяческая осторожность хирурга бессильна против невероятной чувствительности этого органа. Слишком часто после операции железа на долгое время, а то и вовсе прекращает свою деятельность… «Я должен по крайней мере открыто признать, – писал один из физиологов, – что я ни разу не предпринимал такого рода опыта, который был бы так богат собачьими жертвами и так беден полезными результатами».
Павлову эта работа удалась и была удостоена золотой медали. Цион пригласил Ивана Петровича к себе ассистентом, однако вскоре оставил преподавание и уехал за границу. [1]
Своей удачей Павлов немало обязан был так называемой человеческой хирургии и наркозу, введенным им в экспериментальную практику. Над новым метолом подсмеивались и в Императорском институте экспериментальной медицины на Аптекарском острове, где Павлов был шефом физиологического отделения, и в Военно-медицинской академии, куда его пригласили профессором по кафедре фармакологии.
1
Цион разошелся с передовыми людьми того времени. В своих лекциях он открыто выступал против дарвинизма и революционных идей, клеветал на своего предшественника – замечательного ученого Сеченова. Студенчество решительно выступило против Циона, и он вынужден был оставить кафедру. Годы еще более углубили его разрыв с прогрессивными течениями в России. В Париже он опубликовал ряд реакционных публицистических работ.
Возможно ли придумать нечто более смешное: хирургия, рожденная в благоговейной тиши пагод и храмов, воспитанная под звуки молитв и прорицаний, – в роли прислужницы собаки?
Павлов не смущался. Он цитировал напыщенные строки безвестного автора: «Хирургия есть божественное искусство, предмет которого прекрасный и священный человеческий образ, она должна заботиться о том, чтобы чудная соразмеренность его форм, где-нибудь разрушенная, снова была восстановлена», – цитировал и оперировал собак, фабриковал фистулы: слюнные, поджелудочные, желчного пузыря и протока, желудка, различных частей кишечного тракта. Все – окошечки, щели для пытливого взора экспериментатора.
Сеченов впоследствии писал о Павлове: «Клод Бернар был первостепенным физиологом и считался самым искусным вивисектором в Европе, каким считается, я думаю, ныне наш знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов».
Так началась новая история физиологической методики.
Совершенствование в науках ничуть не изменило характера, не прибавило Ивану Петровичу сдержанности. И в духовном училище, и в семинарии, и в Медико-хирургической академии он легко восстанавливал против себя сокурсников и нередко друзей.
Студенты мстили ему за его нетерпимость, за страстность и плебейские манеры. Он шокировал их, этот
Недоумевали и друзья молодого Павлова.
Не всякому приходилась по душе его манера спорить: вспылит и, не дослушав, перебьет одного и другого.
– Вы что хотите сказать? – тычет он пальцем в собеседника. – Ну? Ну, говорите!
Годы мало изменили его. Вспыльчивый и страстный, профессор круто обойдется с каждым, кто не справится с научной задачей. Он не посмотрит на то – друг ли это или малознакомый сотрудник. Так однажды помощник его по клинике Боткина, Чистович, поссорившись с ним, ушел из лаборатории с тем, чтобы больше не возвращаться. Причиной ссоры был незначительный случай. Павлов собрался показать Боткину опыт, проведенный на изолированном сердце собаки. Во время эксперимента ассистент Чистович забыл снять зажим с яремной вены. Раздраженный Павлов дернул зажим и порвал вену. Опыт не удался. Между друзьями произошла размолвка, и оба, огорченные, разошлись.
Вечером Павлов послал Чистовичу записку: «Брань делу не помеха, приходите завтра ставить опыт». Дело – прежде всего, в таких случаях он готов подчас и извиниться.
Хуже сложилось, когда в числе людей, недовольных Иваном Петровичем, оказался начальник Медико-хирургической академии, известный ученый, придирчивый и не всегда справедливый администратор, Пашутин. Он невзлюбил молодого профессора за то же самое, что так не нравилось в Павлове студентам-однокурсникам. При первой же ссоре подчиненный резко осадил начальника.
– Со мной шутки плохи, – сказал Павлов и, словно с тем, чтобы посмеяться над Пашутиным, с издевкой продолжал: – Меня в тайны науки посвящала старая дева-горбунья… А это все равно что у черта учиться.
Начальник академии переспросил:
– Что вы хотите этим сказать?
– То, что вы слышали, – последовал невозмутимый ответ.
Пашутин не был любопытен. У него был свой способ отвечать на обиды, и молодому профессору стало вскоре в академии не по себе. Ему не давали нужных сотрудников, командировок, работали у него военные врачи без физиологической подготовки. Ему одному из всех руководителей теоретическими кафедрами не предоставили казенной квартиры. Выведенный из себя, профессор являлся к начальнику с уставом академии в руках. На стороне Павлова был закон, и он требовал его выполнения.
– Вы мне ответите за это, – волновался он, – я не позволю над собой издеваться!
Кончались эти разговоры тем, что Павлов выскакивал из кабинета, хлопая дверью.
Таковы были нравы в Медико-хирургической академии, где Иван Петрович вел неравную борьбу. Пашутин опирался на власть, а Павлов на параграфы устава, и если верить современникам, он в ту пору носил устав при себе, не расставаясь с ним ни на минуту.
У правителя академии были свои основания не любить непокорного профессора. Начать хотя бы с того, что Иван Петрович с виду производил впечатление весьма странное. Кругом – чиновные особы, затянутые в мундиры, некоторые со шпагами, в шпорах, при знаках отличия. И рядом – он, в брюках гражданского покроя, в распахнутом сюртуке, торопливо надетом поверх жилета, и в белой рубашке с галстуком. Чем не насмешка над военным этикетом?