Паводок
Шрифт:
Неожиданно она вскрикнула, рывком распахнула дверь и помчалась вниз.
Нашел я Нину в комнате Юнни, возле кровати. Юнни лежал на кровати, прикрыв голову руками. А Нина лупила его кулаком.
— Чертов псих! Всё, хватит! С ходу в дурдом загремишь!
Я взял ее за талию и оттащил к двери. Она шипела от злости, потом крикнула:
— Это последний раз!
Юнни, по-прежнему закрывая голову руками, издал какой-то скрипучий звук, словно шестеренка, забитая песком. Я спросил, что стряслось.
— Погляди на мою постель, — сказала Нина, плюнула и выскочила вон из комнаты.
Я выглянул за дверь. Мамаша, в голубом халате, лохматая, с блестящим от крема лицом, что-то делала на кухне. Я присел на край кровати, погладил Юнни по волосам, велел ему почитать книжку, а сам поднялся наверх, к Нине. У нее в постели, на простыне, лежал пуховый птенчик. Неоперившийся дрозденок. Мертвый. Я взял его за лапку и выбросил в окно. Потом сменил простыню и пододеяльник, опять спустился к Юнни и рассказал ему, что нашел у Нины.
Он показал на открытое окно, затем на кровать.
— Почем ты знаешь? Ты там был? — спросил я. Он помотал головой. Я не знал, что и думать.
Иногда он валялся у Нины на постели или шел
— Она перепугалась, потому и стала драться. Я поговорю с ней. — Укрыв его одеялом, я вышел.
Мамаша все еще была на кухне.
— Ну что же мне делать? — Она схватила меня за плечо. Я отвел ее руку, но она опять вцепилась и жалобно воскликнула: — Не понимаю, почему все тут вечно ссорятся!
— Пойди посиди с Юнни, — сказал я.
Я поднялся наверх. Нина, закутавшись в одеяло, сидела на кровати.
— Это не он, — сказал я. — Птенец сам залетел.
— Много ты знаешь!
— Где ты была нынче вечером?
Она отвернулась.
— Где тебя носит в такую поздноту?
Нина рассмеялась:
— А тебе какое дело?
— Тебе же всего шестнадцать.
Неожиданно Нина отбросила одеяло. Она была в чем мать родила. Повернулась ко мне и раздвинула ноги.
— Прекрати! — сказал я.
— Мне же всего шестнадцать. — Она опять натянула на себя одеяло и повернулась ко мне спиной.
Интересно, понимает Нина, чем занимается, или нет, думал я. Надеюсь, что да. А то ведь оглянуться не успеешь, как она будет стоять в очередях на такси и лаяться так, что любого лесоруба за пояс заткнет.
Стейн Уве Санн
За Оркерёдом я очутился в Сунде и, продолжая путь, угодил в такой густой туман, что видимость сократилась до считанных метров. С черепашьей скоростью я миновал съезд на Вассхёуг, где проживал в своей усадьбе Ролф Вассхёуг с женой Элсой и тремя сыновьями. С шоссе все выглядело солидно, ухоженные надворные постройки задушевно рассказывали о былых временах и на свой лад сохраняли живым тот мир, который мог представляться ушедшим и исчезнувшим, но тем не менее существовал. Не все позабыли историю родного края и его людей. В Вассхёуге разводили бычков на мясо, держали до восьмидесяти голов, и звонкую монету приносил Ролфу Вассхёугу не конный заводик, а фирма «АО САМКО». Эту фирму он организовал сообща с двумя другими здешними фермерами, которые более-менее свернули свое хозяйство. «САМКО» занялась разработкой новых продуктов и уже через несколько лет наладила производство, широко рекламируя свои товары по всей стране. Как я слыхал, со сбытом у них полный порядок. Главное здание Вассхёуга разглядеть невозможно, но впереди угадывалось что-то большое — не то трактор, не то грузовик со скотобойни. Причем вроде бы с какими-то длинными отростками по бокам. Я совсем сбросил скорость, пытаясь определить, не ползет ли эта штуковина по шоссе, — нет, стоит на месте, будто, как в сетях, застряла в густом сером море тумана. Я опустил боковое стекло, но услыхал только урчание собственного мотора и далекий плеск Квенны. Некоторое время я так и ехал, потом к урчанию автомобиля примешался еще какой-то гул. Желтая тень скользнула мимо патрульной машины и исчезла. Скорость не меньше восьмидесяти — девяноста. Я выпрямился за рулем, собираясь развернуться, и тут выехал из тумана. Передо мной была автобусная остановка «Брекке», и я продолжил путь. Взглянул на навес от дождя, где Роберт с Ниной, бывало, ждали автобуса. Роберт с Ниной, рядышком, брат и сестра из провинции, парень и девушка, они молча глядели вслед проезжающим машинам и не обращали внимания на гудки иных водителей, показывающие, что те знают, кто они.
Я проехал через мост, остановил машину и пешком спустился к дому Гуннара Тросета. Долго звонил и стучал, но он не открыл, хотя наверняка был дома. Я написал записку — велел ему связаться с полицейским управлением — и вернулся к машине.
В глубоких колеях грунтовой дороги, ведущей к Йёрстаду, стояла грязная жижа. А они и в ус не дуют, плевать им на скверную дорогу, и всё тут. Возможно, это своего рода безмолвное уведомление для немногих заезжих из внешнего мира, что умудрялись свернуть с магистрали и перебраться через мост. Что ни говори, а на последних метрах можно было запросто лишиться выхлопной трубы. С усадьбой их, с Георгом, с Гретой, с детьми вечно что-нибудь да приключалось. С Людвиком, отцом Греты, связана какая-то история военных лет. Такое впечатление, будто все это семейство окутано пеленой недоброжелательства и вражды. С первого взгляда видать: они прямо ищут случая ввязаться в заварушку, а если его нет, всегда готовы сами учинить какой-нибудь бенц. Так уж повелось, и весь город давно это уразумел, народ сворачивал в переулки, лишь бы не сталкиваться с ними.
После смерти Георга много чего болтали, и не без причин, хоть я лично и считал, что Хуго говорил правду. В тот августовский день, когда поступило сообщение насчет Георга, я как раз дежурил и на патрульной машине выехал на Мелё. Помнится, еще поглядел сверху на усадьбу с ее жилым домом, черным приземистым скотным двором, сараями и курятником, красиво раскинувшуюся по берегу Квенны. Будь я туристом, непременно бы остановился и, сидя за рулем, поразмыслил о том, как фантастически красивы порой здешние места. Но я не турист, я вырос в Мелхусе, вернулся сюда прямиком из Полицейской академии и боялся ехать через мост, где меня ждала встреча с Гретой, Хуго и Робертом. Боялся картины, которая предстанет перед нами. В юности меня считали на Мелё своим, а теперь мне предстояло забрать тело Георга — того самого Георга, которого я жутко боялся еще с тех пор, когда был шести-семилетним мальчонкой.
Грета стояла во дворе, накинув на плечи шаль, и вся дрожала. Жестом показала: идите за мной. Мы с Рогером двинулись за нею, к скотному двору. На углу она остановилась, кивнула на заднюю стену, но дальше идти отказалась. Мы с Рогером обогнули видавшую виды постройку. Позади нее, возле навозной кучи и сточного колодца, стоял трактор: это на нем Хуго, двигаясь задним ходом, задавил отца. Крышка колодца была сбита на сторону. Мы подошли ближе, посмотрели, постояли там минуту-другую. Я понятия не имел, что сказать. Да и что скажешь-то — зрелище жуткое: голова у Георга вывернулась почти на сто восемьдесят градусов, словно была на резьбе и ее попытались открутить. Мы прошлись вокруг, спросили, где Хуго, и Грета, которая, сидя на камне, широко открытыми глазами
Одно время Грета произносила речи о Георге перед пассажирами автобуса. Крикливым голосом разглагольствовала про своего замечательного мужа, и ни у кого язык не поворачивался осадить ее. Правда, через шесть-семь месяцев она угомонилась, в один прекрасный день села в автобус, аккуратно поставила сумку на колени, вела себя любезно и вежливо, улыбалась. Н-да, тут кое-как обошлось. Грета взяла себя в руки.
Я заглушил мотор, немного посидел в тишине. Двор чисто прибран, к стене машинного сарая рядком прислонены кой-какие инструменты. Роберт — парень безалаберный, но здесь не было и намека на безалаберность. Мне вспомнилось, как после похорон он стоял в углу приходского дома. На кладбище он не проронил ни слова. Я стоял по другую сторону могилы и смотрел на него: по-моему, чем-то он напоминал меня самого, не знаю, чем именно, однако же я украдкой наблюдал за ним, смотрел на длинные светлые волосы, темно-синий костюм, большие глаза. Когда все пошли в приходский дом, я постарался оказаться рядом с Робертом. «Если тебе что понадобится либо захочется просто поговорить, звони мне или заходи на работу. В любое время», — сказал я. Он недружелюбно покосился на меня: «Это вряд ли», — и прибавил шагу. Грета была уже в приходском доме, плакала навзрыд. Увидев Роберта, она громко всхлипнула и кинулась ему на шею. Он замер, глядя в стену и не поднимая рук, а она рыдала: «Бедняжка ты мой! Бедняжка! Что теперь с тобой будет?» Роберт поднял руки, разжал ее пальцы и отошел в дальний угол. Сперва в зале было тихо, но мало-помалу народ вполголоса заговорил между собой. Я сел. Роберт так и стоял в углу, будто на выставке, — манекен, до того похожий на человека, что никак не мог быть живым. Хуго переговорил с похоронщиком, вернулся в дом и сел рядом с Гретой. Накрыл ладонью ее руку и крепко сжал. Потом заметил Роберта. Собравшиеся продолжали разговаривать, но атмосфера изменилась, все напряженно следили за Хуго. Он встал, подошел к Роберту, сказал: «Пойдем, сядешь с нами. Мы сейчас должны быть вместе». Роберт не отозвался. Хуго положил руку брату на плечо, и тут Роберт бросился на него, как кошка бросается на щенка, целясь когтями в глаза. Точь-в-точь. Он шипел и пытался выцарапать Хуго глаза. Весь лоб ему изодрал, прежде чем я сумел его оттащить. «Ты сделал это нарочно!» — кричал Роберт, вырываясь из моей хватки. Хуго и бровью не повел, будто это происшествие совершенно его не касалось. Я буквально вынес Роберта на улицу. «Ты видел, что он там стоит!» — рычал Роберт, пытаясь высвободиться, по лицу текли слезы и сопли. Стоя во дворе, я крепко держал его, пока он не обмяк, а потом усадил на камень. Голова у него тряслась, светлые волосы слиплись и висели космами, мягкое большеглазое лицо исказилось от бешенства. Тогда-то я и принял решение. В глубине души решил сделать все возможное, чтобы в будущем присматривать за Робертом. Мне было немногим больше двадцати, однако ж я видел, к чему идет дело. В тот раз во дворе, когда я дал ему бумажный платок утереть глаза и нос, эта мысль еще не вполне оформилась, но теперь я знаю, принять такое решение меня побудила, в частности, его миловидность. Не поймите превратно, будто я любитель мальчиков, нет, ничего подобного, просто мне было невыносимо думать, что его лицо будет отмечено разрушением и, еще не дожив до тридцати, он превратится в опухший, никому не нужный отброс. Не хотелось мне, чтобы Роберт, в облике которого сквозила некая одухотворенность, встречающаяся здесь не так уж часто, спился с круга и стал злостным обманщиком, заслуживающим лишь презрения. Позднее я очень жалел, что очутился тогда с Робертом во дворе и набрел на эту мысль. Но жалеть я начал, когда убедился в безнадежности своей затеи. Когда она стала безнадежной. Когда я сломался на нем, а он вправду превратился в самый настоящий отброс. Нет, тут речь о другом, о том, что ты внезапно, в минуту полной ясности, понимаешь, как нужно поступить, и совершаешь поступок, примиряясь со всеми последствиями принятого решения.
Когда я направился к дому, сверху, от крепости, донесся крик. Я и раньше слыхал его: так кричит пойманный заяц. Словно перепуганный ребенок. Я различал участок по дороге к холму с давней крепостью. Некогда там нашли небольшое захоронение, а в нем два скелета — молодой женщины и ребенка. С раскроенным черепом. Нашел эту могилу Расмус, дядя Греты, в начале шестидесятых. Расмус хотел умолчать о находке, но кто-то из родни намекнул, что государство может отстегнуть деньжат за скелеты, и он передумал. Они заявили о находке, приехали археологи, увезли скелеты, но никаких денег Расмус от государства не получил. Вместо этого у моста установили табличку с надписью ПАМЯТНИК КУЛЬТУРЫ, которую Расмус сорвал. Через год-другой местные власти попробовали восстановить табличку, но и на сей раз ее сорвали. Георг постарался.