Печаль полей (Повести)
Шрифт:
— Хлебосдачу хорошо ведете, молодец, Екатерина Даниловна. Давай подсчитывай-ка весь урожай, да прикинем в конце уборки чего и как. Надо нынче, под победу нашу великую, колхозникам хорошо на трудодни выдать.
Дорофеев говорил и кашлял. Катя тревожно думала — доживет ли он до конца-то жатвы?
Ночами у нее мелькало и про себя: управится ли она со страдой до родов? Ведь скоро… И тут же успокаивала себя — не скоро, два месяца еще.
Но родить ей пришлось раньше, в конце сентября. Жуткая беда стряслась в один из самых последних дней этого месяца.
С
— Катерина-а! Здесь она? Беда-а…
Катя выскочила из-под навеса, где прикидывала со старым Андроном, сколько можно завтра вывезти зерна в хлебосдачу, сердце ее бешено колотилось.
Василиха, подскакав, грохнулась с коня на твердый ток и вместо ответа забилась в рыданиях.
— Что приключилось? Где-е? — прохрипел Андрон.
— Да что ты ревешь белугой? Какая беда стряслась?
— Пожар… — Василиха подняла к ней распухшее от слез лицо. — Дом твой Пашка Пилюгин поджег. Зойка с Захаром сгорели.
— Ка-ак? — зашлась Катя в нечеловеческом крике и осела перед Василихой на колени.
— Крыша на них с огнем рухнула…
Люди на току побросали работу, столпились вокруг, пораженные страшной вестью. Стояла полная тишина, слышалось лишь, как тяжко дышали люди, взрослые и дети, да по-собачьи подвывала Василиха.
А Катя все стояла на коленях, как неживая уже, все оцепенело смотрели на нее, будто боялись, что она возьмет да шевельнется.
Наконец она действительно шевельнулась, но встать не могла, сил в ногах не было.
— На дрожки меня… — тихо попросила она.
Но люди не поняли ее, как стояли, так и стояли, не шелохнувшись. Тогда она враждебно закричала:
— Дрожки вон мои стоят! Посадите меня.
Андрон метнулся к запряженным дрожкам, подвел их, держа лошадь под уздцы, к Кате. Женщины тем временем подняли ее с колен, помогли сесть в повозку. Она взяла было вожжи, но дед Андрон отнял их, сам сел на облучок,
— Гони тогда! Шибче…
— Ага, вытрясти чтоб тебя, — откликнулся старик,
— Гони, говорю, гони! Гони-и! — Катя колотила его по спиле, по плечам кнутовищем.
Старик обернулся, перехватил у нее кнут, вывернул со словами:
— Не ори-ка, сам знаю, как ехать.
… Еще с холмов, проезжая мимо кладбища, они на месте дома увидели пепелище, желтеющее огнем сквозь вечерние сумерки, и белый дым над ним, который разметывало ветром. «Зоинька… Захарушка…» — смертельным стоном простонала Катя и умолкла, захлебнулась.
Молчала она и потом, стоя возле пожарища. В животе у нее, где-то в самом низу, давно уже началась нестерпимая резь, но она, чтобы не закричать от боли, намертво закусила губы, стояла и нечеловечьим взглядом глядела на тлеющие бревна, которые растаскивал железным крюком привыкший к жару Макеев. Еще мелькали вокруг кострища какие-то тени, ревел то ли Игнатий, то ли Колька, кто-то из них —
И еще два женских голоса врезались в уши:
— Это что за племя такое ихнее? Молоко еще на губах, а что натворил…
— Не его судить, а ведьму эту растерзать живьем надо…
Катя не могла различить, кому и эти голоса принадлежат, поняла лишь, что речь идет о Пилюгиных — о Пашке да Федотье. Боль раздирала ее на куски, она разомкнула пересохшие губы, прошептала:
— Андрон Игнатьич… Старуху мне твою. Скорее.
— Да вот она я, как раз возле тебя, — послышался голос Андронихи.
— Скорее… — еще раз прошептала Катя.
— Куда? Чего?
— Не знаю… тут вот… разрывается все, — и Катя прижала ладонью живот.
— Да, милая! — воскликнула старуха. — Эй, бабы, ведите ее к нам. Живо, живо! Да у кого вода нагретая — тащите скорей ко мне. А ты, старый, или кто там? Эй, Петрован, за дохтуром живо! Скачите в район… А то в Березовке телефон есть, туда ближе, туда давайте. В райком этому… Дорофееву али кому там и звоните. Афанасьева, мол, Катерина до сроку рожает. Тяжко шибко, скажите…
Половину этих слов Катя уже и не слышала.
Очнулась она в районной больнице. Очнулась оттого, что почудился ей детский плач.
Некоторое время Катя лежала, глядя в потолок, бессмысленно отметила, что потолок вроде какой-то незнакомый. Потом стала думать, какой кошмарный сон ей привиделся: будто в Зеленый ключ с обезумевшим криком: «Катерина-а… Беда-а!.. Зойка с Захаром сгорели…» — прискакала на коне Василиха. Потом она с Андроном едет… мучительно долго едет в Романовку, колотит старика кнутовищем, требуя, чтобы тот торопил лошадь, а он… Что он сказал-то, обернувшись? А-а, вытрясти тебя, что ли, говорит. Затем — белые космы дыма над тем местом, где стоял ее дом. Это она увидела будто еще из седловины меж холмов, где расположено деревенское кладбище. И желтые комья огня. Будто дом-то сгорел, превратился в груду дымящихся бревен, меж которыми еще плясали языки пламени. Раздуваемые ветром, они были отчетливо видны сквозь вечерний мрак. Потом она будто бы стояла возле пепелища, глядела, как Петрован Макеев железным крюком растаскивал обугленные бревна, а где-то внизу живота у нее все усиливалась и усиливалась нестерпимая боль, там все разрывалось… А сейчас вот боли никакой нет.
Она машинально сунула руку под простыню, чтобы погладить свой вздувшийся живот, но он был плоский и пустой. В это время послышался голос: «Скажите там: эта Афанасьева из колхоза глаза вон раскрыла». Катя повернула голову, увидела белые стены, несколько коек, на которых лежали женщины. Одна из них сидела и кормила грудью ребенка. Младенец сосал жадно, но вдруг завертел головой, закричал. В голове у Кати все помутилось, опять завертелись в сознании чудовищные картины: обезумевшая Василиха на коне, желтый огонь и дым сквозь вечерний сумрак, испуганное лицо старой Андронихи, которая хрипела: «За дохтуром, живо… Скачите в район…»