Шрифт:
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Печаль полей
Поэма
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Силач Никита Дехтянский, который на ярмарках на потеху мясникам и краснорядцам плясал весь обвешанный пудовыми гирями, носил лошадей и железные полосы вязал в узлы, ехал ночью весенними полями и пел песню.
Не знал никаких подходящих и легких слов Никита и пел:
И-и-э-э-эх да-да-а...
А-а-а-э-эхх да-а...
Кузов телеги качался, как люлька, колеса внизу бормотали, и фыркала лошадь - степенная, старая хозяйственная коняга;
Чуть зеленоватая луна вверху глядела сквозь облака, точно чье-то голое тело сквозь дырявое одеяло, и большое разметавшееся кругом неясное тело полей медленно двигалось куда-то рядом с телегой.
Никита был приземистый и широкий во всю телегу. Лежал на свежей соломе, и видно было ему небо и поля, оснеженные луной: все те же поля, - лет сорок он видел их такими, - и небо то же.
Немного пьян был Никита от выпитой водки, запаха полей и своей силы, и простыми казались ему поля и небо. "Зеленя тянут, - думал Никита.
– Дожжички идут, - вот поэтому тянут... правильно! Ишь болока ладнаются... правильная весна, май месяц. Гляди, опять утречком дожжик прыснет... А то нет нешто? О-бязательно прыснет..." И пел:
Э-э-эх да эх ты-ы-ы!
И-и-и-эх да дда-а...
Перепела били с разных сторон, точно спеша щелкали крепкие орехи. Дальние, самые дальние казались ласковей и нежнее, а у ближних был такой сочный, росистый задор, будто они и выросли из земли вместе с зеленями и вот именно ими что-то торопилась сказать земля.
Никита делал голос нарочно жалобным, когда тянул концы: нельзя было иначе петь ту песню, которую он придумал.
Густым, бездонным черноземом пахло с полей: сырой - он был слышнее ночью. Никита вдыхал его широченной грудью и представлял сытую черную корову с двухведерным выменем парного молока: будто паслась в зеленях корова, смотрела на него боком и взматывала хвостом.
Пар навис над полями, низенький, синеватый и теплый: это земля надышала за ночь.
По лугам, по низинам, ближе к земной глубине, пар стоял гуще и мягче: на луне далеко было видно, - сколько глазом захватишь, - всё ровные поля в пару.
Жаворонки вскрикивали вдруг по-дневному торопливо: кто-то беспокоил их на кочках - сычи, или суслики, или зайцы.
Телега дрожала во всех суставах, проваливалась в выбоины, бормотала по-стариковски. От луны к земле протянулись лучи, как дождь при солнце, сквозные и мягкие.
Показалось Никите, что плохо идет лошадь, и он прикрикнул:
– Н-но, идет она!
– и чуть потянул за вожжи. Лошадь фыркнула, мотнула головою; хотела было побежать трусцой, - раздумала, пошла шагом.
А-а-а-ах ты да ну-у...
А-на-а на да э-э-э...
полусонно промычал Никита: спать хотелось.
У облаков, ближе к луне, чуть пожелтели щеки, а дальше они растянулись мягкие, темно-серые, чуть зеленые, точно июньское сено с поемных лугов, разбросанное в рядах для сушки.
Жирные были облака и ленивые, но умные какие-то, и Никита думал о них уверенно: "Ладнаются... Утречком дожжик будет".
Старую извечную работу чувствовал кругом Никита и понимал нутром, что облакам и не нужно было спешить, как не нужно спешить и его старой коняге. Все было сочное, здоровое кругом - и земля и небо - и все работало и отдыхало, работало и отдыхало. Почему-то думалось еще, что земле, с натугой засеянной во всех бороздах, как человеку, приятно будет летом, когда поставят копны почаще.
От привязанной сзади мазницы пахло крепким березовым дегтем: только что купил в городе. Верст десять еще оставалось до Дехтянки.
Разомлели поля от сна. "Родимые!" - ласково думал о них Никита.
Потихоньку тянул:
И-и-э-э-э-э-ы-ы-ы...
и закрывал уже глаза: спать хотелось.
Из перепелиного боя сплелась какая-то длинная сеть с тонкими ячейками. В эту сеть попали клочья облаков - зеленых, как речная тина, несколько звезд и кусок месяца. Сеть потянул кто-то следом за телегой, а потом уже стало видно, что тянут невод. Тянули дехтянские мужики, и узнал их всех Никита.
Вода в реке была теплая; на том берегу гоготали гуси... Долго тянули невод. У берегов шли голые, кричали, нагибаясь, хлопали палками по воде, желтели спины.
Потом опять, точно в просветы, стало слышно, как бьют перепела и, качаясь, скрипит телега, а Никите очень хотелось узнать, много ли вытянут, и хотелось, чтобы больше...
Больно ударил кто-то кнутом Никиту, и он вскочил. Темно было. Протер глаза. Рубашка была чуть мокрая: сеялся дождь. Кричал около кто-то длинный, за ним еще трое-четверо-пятеро. Солома в телеге намокла; посвежело. Собака лаяла около колес. Сопела рядом чья-то чужая лошадь. Дальше еще лошади - в темноте и дожде чуть видно. Сосновым тесом пахло.
– Черт!
– ругался длинный.
– Что стал поперек дороги, - проехать нельзя! Леший!.. Видишь, канава сбоку, культяпый черт?
Оглянулся Никита на свою лошадь, - в зеленях: подняла голову и жует. Телега поперек дороги; дорога узкая.
– Но-о, плохой!
– дернул за вожжу и повернул на дорогу.
– Видишь, с кладью едем, - не унялся длинный, - лес везем?.. Мы тебе сворачивать в зеленя будем, ахряб?
– Ну что ж?.. Ехал да уснул - такое дело, - во весь рот зевнул Никита.
Почесался. Вспомнил, что думал о дожде, и сказал:
– Так и знал, что дожжик пойдет: болока ладнались... В Сухотинку, што ль?
Знал, что в селе Сухотинке строят винокуренный завод и часто туда тянулись обозы то с кирпичом, то с лесом, знал, что и эти в Сухотинку.
– Трогай знай!.. В Сухотинку не в Сухотинку - ты себе трогай, отозвался длинный.
– Строгой какой!
– Никита разглядел, что от дождя он накрыл картуз и плечи рядниной и что еще откуда-то с задних возов подошли двое, и тронул: