Печали американца

«Год тайн» — так говорила об этом периоде моя сестра. Но, оглядываясь сегодня назад, я бы назвал его не столько временем того, что было, сколько временем того, чего не было. «У меня внутри бродят призраки, — жаловался один мой пациент, — но говорят они не всегда. Иногда у них слов нет». Сара боялась ослепнуть от яркого света и поэтому всю жизнь щурилась или вообще не открывала глаз. У каждого из нас есть призраки, которых мы носим внутри, но если они говорят — это еще полбеды, куда страшнее, когда они молчат. После смерти отца я потерял возможность разговаривать с ним наяву, но наши воображаемые диалоги не прекратились. Я по-прежнему вижу его во сне, по-прежнему слышу его слова. Но жизнь моя на какое-то время сосредоточилась на том, чего он так и не сказал, не успел рассказать нам. Как выяснилось, тайны были не у него одного. Шестого января, на четвертый день после отцовских похорон, мы с Ингой нашли в его кабинете то самое письмо.

Мы тогда

задержались у мамы в Миннесоте, чтобы попытаться разобрать отцовские бумаги. Нам было известно о существовании мемуаров, над которыми он работал последние несколько лет, и о внушительных размеров коробке с его письмами к родителям, написанными по большей части во время Второй мировой, когда он служил на Тихом океане, однако обнаружились и другие вещи, и мы их прежде никогда не видели. В отцовском кабинете стоял специфический запах, больше нигде в доме так не пахло. Возможно, несчетное количество сигарет и чашек кофе, да еще остающиеся от этих чашек кофейные круги на письменном столе изменили состав воздуха в кабинете и создали то самое бившее с порога в нос амбре, которое ни с чем нельзя было спутать. Дом давно продан, его новый владелец, хирург-дантист, произвел там дорогостоящую перепланировку. Но я, как сейчас, вижу отцовский кабинет: книжные стеллажи от пола до потолка, картотека, длинный письменный стол, который он сам смастерил, и стоящий на нем прибор для канцелярских принадлежностей, где каждое отделение, несмотря на то что прозрачный плексиглас позволял видеть содержимое, было снабжено малюсеньким ярлычком с надписью: «скрепки», «батарейки для слухового аппарата», «ключи от гаража», «ластики».

День, когда мы с Ингой принялись за работу, выдался хмурым и ветреным. За окном лежала чуть припорошенная снегом земля под свинцово-серым небом. Я слышал, как Инга дышит у меня за спиной. Наша мать, Марит, спала у себя в комнате, и Соня, моя племянница, тоже прикорнула где-то с книжкой. Потянув на себя ящик картотеки, я вдруг пронзительно ощутил, что сейчас происходит обыск человеческого мозга, когда с чужой жизни сдираются последние покровы, и перед глазами возник лежащий на столе труп с рассеченной грудиной, вроде тех, что я студентом вскрывал в анатомичке. Рождер Эббот, мой однокурсник, называл покойников «потрошеными патриками» или «патрюхами», а то и вовсе «патами»: «Глянь, Эрик, видишь, какая гипертрофия желудочка. Допрыгался наш Пат». На мгновение я представил себе отцовскую грудную клетку с опавшим легким и вспомнил, как во время нашей последней встречи в маленькой больничной палате он крепко стиснул мне руку на прощание. И тут же в голове мелькнуло: «Слава богу, что его кремировали».

Ларс Давидсен разработал сложнейшую систему регистрации документов на основе буквенных, цифровых и цветовых обозначений, позволявших отразить нисходящую иерархию в рамках какой-то одной категории, когда над наброском указывается начальный вариант, а над ним, в свою очередь, идет вариант окончательный. Ящики отцовской картотеки хранили в себе не просто результаты многих лет работы и преподавания. Там можно было найти ссылку на каждую опубликованную статью, каждую прочитанную лекцию, каждую строчку пространных записей, которые он вел, каждое полученное им за шестьдесят лет письмо от коллеги или знакомого. Отец внес в свой реестр каждый инструмент, когда-либо висевший на стене в гараже, каждую квитанцию на каждую из шести подержанных машин, которые сменил в течение жизни, каждую газонокосилку, каждый электроприбор в доме — изобильно задокументированная долгая история исключительной воздержанности. Мы откопали опись хранящихся на чердаке вещей, перечисленных по категориям: коньки детские, ползунки и распашонки, спицы и шерсть для вязания. Мне попалась маленькая коробочка со связкой ключей. На кольце болталась бирка, на которой бисерным отцовским почерком было выведено: «неопознанные ключи».

Несколько дней подряд мы выгребали из кабинета горы старых рождественских открыток, конторских книг, инвентарных списков давно исчезнувших предметов. Соня, дочь Инги, и наша мама по большей части обходили комнату стороной. Племянница то скользила по дому в обнимку с аудиоплеером и томиком стихов Уоллеса Стивенса, то впадала в коматозную спячку, столь типичную для подростков ее возраста. Иногда она вдруг возникала на пороге кабинета и терлась о материнское плечо или длинными тонкими руками обвивала ее шею в знак молчаливого сочувствия, а потом снова исчезала в глубине дома. Все пять лет, которые прошли со дня похорон ее отца, эта девочка вызывала у меня чувство непрестанного беспокойства. Я не мог забыть, как она, одеревеневшая, стояла в больничном коридоре, вжавшись в стену; в застывшем лице ни кровинки, только белая до костяной бледности кожа. Инга, насколько мне известно, старалась при Соне своих чувств не выплескивать и, только отправив дочь в школу, включала музыку погромче, ложилась на пол и рыдала в голос, но на людях ни та, ни другая не проронили ни слезинки. Через три года, и сентября 2001

года, обе они оказались в толпе людей, бегущих из Нижнего Манхэттена от здания школы Стайвесант, где Соня училась, находившегося буквально в двух шагах от полыхавших башен ВТЦ. Много позже мне удалось узнать, что видела эта девочка из окна класса, я-то у себя дома в Бруклине не видел ничего, кроме дыма.

Наша мама по большей части лежала, а если была на ногах, то ходила из комнаты в комнату как лунатик. С годами ее твердая, но легкая поступь не отяжелела, а лишь замедлилась. Время от времени она заглядывала к нам, спрашивала, не хотим ли мы поесть, но порога кабинета не переступала. Все там напоминало ей о последних годах отца. Усугублявшаяся эмфизема мало-помалу ограничивала его жизненное пространство, и под конец, когда он почти не мог ходить, оно сжалось до пределов этой комнаты площадью семнадцать квадратных метров. Перед смертью отец разложил все самые важные бумаги по коробкам, стоявшим сейчас подле письменного стола. В одной из них Инга обнаружила письма от женщин, существовавших в его жизни до встречи с мамой. Позже я вчитывался в каждое слово, полученное им от Маргарет, Джун и Леоноры — участниц этого добрачного трио возлюбленных: страсти комнатной температуры и неизменные «целую», «твоя» или «жду встречи» в конце.

Когда Инга вытаскивала письма на свет божий, у нее плясали руки. Этот тремор, не имевший ничего общего с каким-либо заболеванием, был мне знаком с детства; причем начало приступа было невозможно предсказать, просто сестру, по ее собственному выражению, начинало «дергать». Я много раз видел, как она, с абсолютно спокойными руками, читает лекции перед большой аудиторией, и так же много раз видел, как во время выступления дрожь становилась настолько сильной, что руки приходилось прятать за спину. Вынув из коробки три связки писем от давно забытых, но некогда столь желанных Маргарет, Джун и Леоноры, Инга достала со дна еще один листок, долго водила по нему глазами и, не говоря ни слова, протянула мне.

В левом верхнем углу стояла дата: 27 июня 1937 года, а чуть пониже крупным детским почерком было выведено:

Дорогой Ларс, я знаю, что ты никогда никому не расскажешь про то, что случилось, ведь мы поклялись на библии. Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо. Ты дал мне слово. Лиза.

— Он хотел, чтобы мы это нашли, — казала Инга. — Иначе он бы его просто уничтожил. Я же показывала тебе дневниковые тетради с выдранными страницами, помнишь?

Она помолчала.

— Тебе что-нибудь говорит имя Лиза?

Я отрицательно покачал головой.

— Может, у мамы спросим?

— Nei, Jei vil ikke forstyrre henne med dette, [2] — отозвалась Инга.

Она ответила мне по-норвежски, словно самое упоминание мамы предполагало переход на ее родной язык.

— Я почему-то была уверена, что о каких-то событиях своего детства он никогда не рассказывал ни ей, ни нам, — продолжала Инга. — Сколько ему тогда было? Пятнадцать? Значит, ни фермы, ни сорока акров земли у них уже не осталось, и, по-моему, именно в этом году дедушка узнал, что Давид, его брат, умер.

Сестра вновь поднесла к глазам пожелтевший лист бумаги.

— «Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо». Кто же умер-то?

Она шумно сглотнула.

— Господи, на Библии клялся, бедненький.

Потом мы с Ингой и Соней отправили почтой в Нью-Йорк одиннадцать коробок с отцовскими бумагами, почти все на мой бруклинский адрес, и в Нью-Йорке у каждого из нас снова потекла своя жизнь. Так что в воскресенье, во второй половине дня, я сидел у себя в кабинете над письмами и мемуарами отца. Здесь же, на столе, лежал его дневник в кожаном переплете. Мне вдруг вспомнились слова Огюста Конта [3] о человеческом мозге: механизм, с помощью которого умершие влияют на живущих. Когда я впервые держал в руках мозг потрошеного Патрика, меня поразили две вещи. Во-первых, масса. Мозг, оказывается, много весит. Во-вторых, как я ни гнал от себя эту мысль, меня не покидало ощущение, что этот труп совсем недавно был живым человеком, коренастым семидесятилетним стариком, скончавшимся от сердечного приступа. И при жизни вместилищем всего — слов, внутренних образов, воспоминаний об ушедших и ныне живущих — являлся именно мозг.