Печали американца
Шрифт:
Я сидел так с полминуты, потом посмотрел в окно и впервые увидел Миранду и Эглантину. Они как раз переходили улицу, и я сразу понял, что моя риелторша ведет мне новых квартиросъемщиков. Две женщины, снимавшие первый этаж моего бруклинского дома, подыскали себе в Нью-Джерси квартиру попросторнее, поэтому я решил найти новых жильцов. После развода мне стало казаться, что дом словно бы увеличился в размерах. Джини, оказывается, занимала очень много места, кроме того, с нами жили ее спаниель Элмер, попугай Руфус, кот Карлайл, а одно время еще и рыбки. Когда жена ушла, на всех трех этажах разместилась библиотека, тысячи томов, с которыми я не могу расстаться. Не зря Джини обиженно называла наш дом книгохранилищем. Я купил его еще до женитьбы, когда цены были куда ниже, и с тех пор занимаюсь доведением его до ума, поскольку на момент покупки он, по риелторской терминологии, считался «убитым». Любовь к плотницкому делу передалась мне от отца, который мог построить или починить все, что угодно, и меня научил. Годами я ютился в какой-то одной части дома, а все остальное наскоками ремонтировал. Из-за работы
Молодая женщина с девочкой стояли на тротуаре и слушали Лейни Баскович из агентства недвижимости «Хомер Риелторз». Лица женщины я разглядеть не мог, но фигура и осанка были выше всех похвал. Плотно остриженная головка с короткими темными волосами, стройная шея — все это я успел заметить даже издали. Она была укутана в длинное пальто, но обрисовывающаяся под тяжелой тканью грудь вдруг заставила меня представить ее себе голой, и я вздрогнул от внезапного возбуждения.
Затянувшееся сексуальное одиночество, вынуждавшее меня время от времени прибегать к вуайеристическим забавам кабельной порнушки, как-то особенно обострилось после отцовских похорон, поднимая внутри все нарастающую бурю, и этот посмертный всплеск либидо словно вновь превратил меня в разнюнившегося онанирующего недоросля, тощего, длинного, без малейших следов волосяного покрова на теле дрочилу, красу и гордость блумингфилдской средней школы.
Чтобы положить конец подобным фантазиям, я перевел глаза на девочку-тростиночку, облаченную в дутую фиолетовую куртку. Забравшись на невысокую каменную ограду, она стояла там на одной ножке, вытянув другую перед собой. Из-под куртки выбивалось что-то тюлевое, пенно-розовое, похожее на балетную пачку, а ниже шли плотные черные рейтузы с пузырями на коленках.
Но примечательнее всего были волосы, шапка мягких каштановых кудрей, ореолом окружавших маленькую детскую головку. Ее кожа казалась светлее, чем у матери, и если это все-таки были мать и дочь, то, очевидно, дочь, рожденная от белого отца. Внезапно девочка сиганула вниз с ограды, и у меня оборвалось сердце, но она легко опустилась на землю, чуть подпружинив коленками, ни дать ни взять фея Динь-Динь.
Когда я оглядываюсь на детские годы, меня сильнее всего поражает теснота, в которой мы жили, — писал мой отец. — На первом этаже общей площадью 44 квадратных метра — кухня, общая комната и спальня, да чердак такого же метража, где получились еще две спальни. Удобств никаких. Во дворе, метрах в двадцати от дома, — холодный нужник и колонка с водой, которую надо было качать руками. Воду грели в чайнике или в специальном кухонном баке. На других фермах, побогаче, делали специальные подземные резервуары для дождевой воды, у нас такого не было. Летом мы собирали дождевую воду в большую железную бочку, а зимой топили снег. Освещение — только керосиновые лампы. Электричество появилось в сельской местности с начала тридцатых годов, но нас подключили только в 1949-м. Газа тоже не было, только дровяная плита на кухне и калорифер в общей комнате. Вся теплоизоляция сводилась к двойным рамам на окнах. По ночам топили лишь в самую лютую стужу, а так вода в чайнике, как правило, к утру замерзала. Отец вставал первым. Он разводил огонь, и когда мы выбирались из-под одеял, в доме было не так холодно, но все равно, одеваясь, мы стучали зубами и жались к печке. Помню, в начале тридцатых мы вдруг остались среди зимы без дров. Начнем с того, что мало заготовили. Так вот, из сырого дерева лучше всего горят клен и ясень.
Я читал в надежде, что на страницах мелькнет хотя бы тень Лизы, но она не появлялась. Отец писал о тонкостях укладывания в поленницу «доброго корда» [4] дров, о том, как пахал на Белль и Мод, так звались их клячи, о борьбе с осотом и пыреем, этим проклятием полей, о крестьянских работах: бороновании, севе, прореживании всходов, жатве, сенокосе, молотьбе, заготовке силоса и ловле сусликов. Мальчишкой он не раз подряжался истреблять сусликов за плату и с высоты прожитых лет вспоминал об этой своей деятельности не без юмора, поэтому на одной из страниц мемуаров я прочел: «Тем, кого не интересуют ручные суслики или их ловля, лучше пропустить этот абзац и сразу переходить к следующему».
4
Корд— мера объема, равная 128 куб. футам, т. е. приблизительно 3,62 кубометра.
В любых воспоминаниях зияют пробелы. Само собой разумеется, что какие-то истории невозможно рассказать, не причиняя боли другим или себе, что в автобиографии всегда есть риск тенденциозности, неадекватного самопознания, подавленных реминисценций и откровенной лжи. Так что нечего удивляться, что загадочной Лизе, наложившей на нашего отца обет молчания, в его мемуарах места не нашлось. Я бы тоже многое стер из памяти без сожаления. Ларс Давидсен всегда отличался бескомпромиссной честностью и способностью глубоко и сильно чувствовать, но насчет его юных лет Инга была права. Мы многого не знали. Между «Начнем с того, что мало заготовили» и «Так вот, из сырого дерева лучше всего горят клен и ясень» помещалась целая история, которую никто не слышал.
Мне понадобилось немало лет, чтобы осознать, что хотя мои бабка и дед всегда жили достаточно стесненно, в Великую депрессию
5
Акр— земельная мера, применяемая в странах, использующих английскую систему мер. 1 акр = 0,405 га.
Сколько я помню своего деда, он всегда молчал. Молча сидел в мягком кресле и смотрел на огонь в печи. Рядом с ним на шатком столике стояла пепельница. Этот предмет чрезвычайно занимал мое детское воображение, потому что я находил его неприличным — черный унитаз с золотым стульчаком, и это был единственный унитаз, на который дед с бабкой смогли наскрести денег за всю свою жизнь. В доме всегда пахло плесенью, а зимой еще и гарью. Нам никто не запрещал лазить на чердак, но забирались мы туда редко. Помню узкую лестницу, ведущую к трем крошечным комнаткам под крышей. Одна из них служила деду спальней. Как-то раз я прокрался по ступенькам и вошел туда. Не знаю, сколько мне тогда было, лет, наверное, восемь, не больше. Сквозь маленькое оконце лился тусклый свет, и я смотрел на танцующие в луче пылинки, на узкую кровать у стены, стопки пожелтевших газет, повисшие клочьями обои, пыльные книжки на старом комоде, табачные кисеты и сваленную в угол одежду, смотрел с ощущением смутного ужаса в душе. Наверное, мне передалось некое подспудное чувство неприкаянности и утраты, но чего именно утраты, я тогда не знал. Я, как сейчас, слышу за спиной материнский голос, который говорит, что нечего мне там делать. Мама как раз всегда все знала. Она словно угадывала то, что для других было закрыто. И никакой особой строгости в ее тоне не было, но самый факт ее вмешательства привел к тому, что все происшедшее навсегда врезалось мне в память. Я еще подумал, может, в комнате находится что-то запретное, чего мне видеть нельзя.
Дед был с нами неизменно ласков, и мне ужасно нравились его руки, даже правая, на которой не хватало трех пальцев, оттяпанных циркулярной пилой еще в 1921 году. Помню, как он протягивал ее и гладил меня по голове или трепал по плечу, а потом снова брался за отложенную в сторону газету и плевательницу, [6] сделанную из жестяной банки из-под кофе «Фолджерс». У его родителей, переселенцев из Норвегии, было восемь детей: Анна, Брита, Сольвейг, Ингеборга, еще одна Ингеборга, Давид, Ивар, так звали деда, и Улаф. Анна и Брита дожили до зрелого возраста, но к тому моменту, как я появился на свет, их уже не было в живых. Сольвейг умерла от чахотки в 1907 году. Ингеборга Первая умерла 19 августа 1884 года, ей было всего год и четыре месяца. «Отец рассказывал, что эта Ингеборга умерла в младенчестве и была такой крохотной, что ее похоронили в коробке из-под сигар. Возможно, ее смерть переплелась в его памяти с какими-то другими историями, и он что-то спутал».У Ингеборги Второй тоже началась чахотка, ее даже поместили в лечебницу «Минерал Спрингз», но она выжила. Давид заболел чахоткой в 1925 году. Весь 1926 год он провел в туберкулезном санатории, поправился и исчез, десять лет о нем не было ни слуху ни духу, только в 1932 году пришла весть о его смерти. Улаф умер от чахотки в 1914 году. Вот они, наши предки-призраки.
6
Плевательница— типично американская реалия, появившаяся в начале XIX в. и связанная с широко распространенной привычкой американцев сплевывать, жуя табак. Сперва это были специальные наполненные песком деревянные ящички, а с 1871 г. — «куспидоры», — красивые, украшенные узорами плевательницы в виде горшочка. В XX в. привычка жевать табак уступила место курению, но плевательницы еще долго оставались непременным атрибутом любого американского дома или общественного места.
Бабушка тоже родилась в семье норвежских эмигрантов, но там все было иначе. Ее детство прошло в компании двух крепких здоровых братьев, отец оставил ей деньги. Она была совсем не похожа на мужа, не женщина, а живой огонь. Во мне она души не чаяла. Каждое мое появление в их доме сопровождал один и тот же ритуал: я распахивал дверь и вопил с порога:
— Бабуль, ме-е-еч!
И бабушка, как по команде, вытаскивала из-за стоявшего на кухне буфета обрезок деревянного бруса, к которому мой дядя Фредрик приколотил короткую поперечную перекладину. Она была хохотушка и иногда заходилась так, что начинала кашлять, пышнотелая сильная женщина, которая привыкла таскать воду из колонки, с легкостью могла унести чуть не ведро яблок в переднике, с быстротой молнии чистила картошку и превращала все съедобное в несъедобное, поскольку еда либо пригорала, либо оказывалась переваренной. Нрав у бабушки был переменчивый. Случались дни, когда она улыбалась, болтала о том о сем, рассказывала что-нибудь, а выдавались и такие, когда она ходила туча тучей, ворчала по любому поводу и почем зря несла банкиров, богачей и иже с ними, виня их во всех смертных грехах. А в самые черные дни произносила сакраментальное: «Будь проклят тот день, когда я пошла за него замуж».