Печалясь и смеясь

Щербакова Галина Николаевна

Семнадцать лет. Самое трудное в жизни. Время первых вопросов, на которые нет ответов… Потом их будет больше… И к этому привыкнешь, но в первый раз это мучительно – не получить отгадки. Вы не рассердитесь на жизнь за это?

Неменяющийся человек подобен дереву, лишенному возможности передвигаться. Как бы ни торжествовало дерево цветами, листьями, плодами, как бы ни размахивало ветками – увидеть, что там, за поворотом, ему не дано.

Нельзя в проблеме сохранения себя, своего здоровья полагаться на общество и тем более – на государство. Надо всегда помнить, ты у себя один.

Все истинно прекрасное приглушено, разбавлено… Прекрасен англичанин Констебл… Прекрасны старые, потускневшие иконы…

Хорош разбавленный вермут… Великолепна средняя Россия… Потому что она – средняя, пополамная. В этом возрасте симпатии отдаются не самым умным и не самым сильным, а тем, кто в данный момент эмоционально убедительней.

Я не буду на нее обижаться. Не буду. Она не виновата, что у нее все плохо. Но ведь и я не виновата, что у меня все хорошо.

Только любовь вправе побуждать.

Как тесен мир… А самолеты совсем превратили пространство в фикцию.

Теперь любовь только пополам с лесоповалом, выполнением норм, общественной работой… А какие у нее девчонки? Она толком их и не увидела. Правда, против секса они завизжали дружно, что ни о чем еще не говорит. Это вполне может оказаться жеманством, а не целомудрием, лицемерием, а не добропорядочностью.

…когда у человека нормальный, непьющий отец и заботливая мать, когда у него никаких проблем с братьями и с сестрами, когда рубль в кармане всегда, а случается и трояк, то, конечно, есть время подумать и о глобальном оледенении.

…сама с собой сплетничает, копается в этой любви, будто коза в капусте.

– Поздравляю… – сказала Таня. – Дай тебе Бог… – Бог! Запомни! Он никому ничего не дает. Он только отбирает.

Она была совершенной девочкой, и даже то, что временами она слегка косила, воспринималось так: «А как она мило, очаровательно косит!»

Наступила жизнь удивительная, полная чудесных превращений. И начало этой жизни – Ира Полякова. И конец ее – тоже Ира Полякова. И вообще Ира – конец и начало его, Мишкиной, жизни. Это для него бесспорно. Его жизнь – некий отрезок, ограниченный с двух концов одной и той же девочкой. И ему ничуть не тесно в ограниченном Ирой пространстве, ничуть! Наоборот, это счастье – сознавать, что у него нет из отрезка выхода. Нельзя защищаться чужим благородством и чужой порядочностью.

Когда-нибудь в чем-нибудь для тебя неожиданно, но обязательно появится на свет результат твоей бесхарактерности. Там, где человек закрывает глаза на окружающее, возникает неожиданность…

Ведь игра есть игра. Когда-нибудь кто-нибудь скажет: хватит. Вот она и ушла – девчонка. Бросив фишки-фантики. Собирай их, Тимоша, собирай! Если, конечно, хочешь; не хочешь – брось. Никто не неволит, ведь никому брошенной игры не жалко. Ну, рассыпали – проблема! То, что для тебя эта игра была чем-то большим, – твое личное, частное дело. Никому не интересное. Детство и старость – это ведь единственное личное человеческое время.

Каждому свой маскарад.

– Все живут одинаково? Где ты это видел? Ты что – дурак? У одних машины, у других – от получки до получки, одни ничем не гнушаются, а другие всю жизнь в трамвае стоят, потому что стесняются сидеть. Одни верующие во что-то до тошноты, другие ни в бога, ни в черта…

А я иду к тебе после работы усталый, измученный, мне хочется забыться и заснуть в объятиях любимой, а мне приходится думать: все ли у меня прекрасно? Ничего у меня прекрасного нет после работы! Штаны мятые, рубашка несвежая, на душе погано, а мыслей нет вообще… Собаки съели. Ты меня пожалей, приголубь… Именно такого. Несмотря на штаны, на отсутствие мыслей, на то, что я пришел к тебе с приветом…

– Юлька! Ты все-таки потихонечку учись…

– Зачем, Роман, зачем? Я не вижу в этом никакого смысла.

– Ради меня…– Я ради тебя живу, а ты говоришь – учись…

Юлька! Слушай мою таблицу

умножения. Дважды два будет четыре, а трижды три – девять… А я тебя люблю. Пятью пять, похоже, – двадцать пять, и все равно я тебя люблю. Трижды шесть – восемнадцать, и это потрясающе, потому что в восемнадцать мы с тобой поженимся. Ты, Юлька, известная всем Монголка, но это ничего – пятью девять! Я тебя люблю и за это. Между прочим, девятью девять – восемьдесят один. Что в перевернутом виде опять обозначает восемнадцать. Как насчет венчального наряда? Я предлагаю серенькие шорты, маечку-безрукавочку, красненькую, и босоножки рваненькие, откуда так соблазнительно торчат твои пальцы и пятки. Насчет венчального наряда это мое последнее слово – четырежды четыре я повторять не буду. В следующей строке… Учись хорошо – на четырежды пять! Не вздумай остаться на второй год, а то придется брать тебя замуж без среднего образования, а мне, академику, – семью восемь, – это не престижно, как любит говорить моя бабушка. А она в этом разбирается. Так вот – на чем мы остановились? Академик тебя крепко любит. Это так же точно, как шестью шесть – тридцать шесть. Ура! Оказывается, это дважды по восемнадцать! Скоро, очень скоро ты станешь госпожой Лавочкиной. Это прекрасно, Монголка! В нашем с тобой доме фирменным напитком будет ром. Открытие! Я ведь тоже – Ром! Юлька! У нас все складывается гениально, несмотря на Ленинград. У нас все к счастью, глупенькая моя, – семью семь! Я люблю тебя – десятью десять! Я тебя целую всю, всю – от начала и до конца. Как хорошо, что ты маленькая, как жаль, что ты маленькая. Я тебя люблю… Я тебя люблю… Твой Ромка.

Избавь меня от веры в красоту человечества. Оно больное.

Отдайся на волю воде. Она приведет тебя куда надо. Не исключено, что в омут. В сущности, это право воды.

С какого-то момента жизни время ускоряет свой бег. И пропадают длинные утра и замедленные вечера, и только понедельники начинают отстукивать особенно нахально… Я всю жизнь буду тебя ждать. Всю жизнь и каждый день.

Ныне песен не поют, ныне караокают.

…мы выкорчевали, измутузили несчастную природу до полного ничего, остались одни пни, и вдруг углядели где-то, что хорошо класть рядом с пнями валуны, а в пни всандаливать китайские фонарики, и привозить откуда-нибудь экзотические кусты в огромных вазонах в расчете на то, что те признают нашу землю своей и пустят корни. Цветочки-кусточки-иммигранты, вынужденные переселенцы. Ландшафтный дизайн по моему простому разумению – это метафора всех русских преобразований от Олега вещего до Владимира тощего. Сначала изничтожить, истоптать все до куликовских черепов, а затем высадить нечто эдакое, чтоб било с размахом по глазам.

Фу! Ну что за манера выражать все словами, если есть взгляд, вздох, ласка, просто касание. Еще хорошо, что я рисую, а то лопнула бы от слов.

Лучше быть в деревне первым, чем в Москве – последним. Любовь всегда бывает в миру и среди людей. Это жизнь в жизни…

Электрички – это место накопления онкологических клеток. Сам себе оберег, он, как всегда, сторонился лишних впечатлений. Чтоб в него войти, надо было постучать ногой.

Было бы грубой ошибкой жалеть ее кому бы то ни было.

Должна же в конце концов она почувствовать бремя одних только превосходных качеств?

Эти чужие, неприятные ей люди были сейчас нужны хотя бы в виде пейзажа за окном. Они были возможность выхода, в котором она не нуждалась, но ведь горят на всякий случай слова «Выход здесь» в кинотеатрах, театрах, других общественных местах. Простое психологическое утешение, но оно нужно. Вот и ей эти люди нужны просто так… Чтоб смотреть на них…

Жизнь устроена так, что самое интересное им, детям, приходится получать запретным путем. Общие действия не всегда самые лучшие.