Печать ворона
Шрифт:
— Да, душары совсем ох…ели! — пожаловался Азиф.
— Что, вые…вается кто-то? Так дай ему п…ды! — усмехаясь, бросил дед. — Не можешь, меня позови!
— Кто не может? Я не могу? — оскорбился Азиф. — Капитан помешал, слушай!
— А-а. Хочешь, пойду, разберусь? — Вагиз почесал мощный кулак.
— Не надо сейчас. Скоро капитан придет, увидеть может. Пусть его свои накажут.
Когда Вагиз ушел, Азиф отдал команду помощникам нажарить картошки и сделать салат, сам же отправился в туалет. В столовой туалет ремонтировался, а для нужд поваров во дворе построили деревянную
Азиф вошел в будку и прикрыл дверь. Затем снял штаны и присел над дурно пахнущим отверстием. Когда дело было почти сделано, в дверь сортира раздался странный стук.
— Кто? — спросил Азиф. Никто не отвечал. Послышалось, решил Азиф, но стук повторился.
— Кто тут? — Азиф, не вставая, толкнул дверь: за ней на деревянном крыльце си-дела большая черная птица. Азиф выругался и резко махнул рукой, но птица не сдвинулась с места. Даже не пошевелилась. Она совершенно не боялась человека, даже в позе орла. Азиф привстал, придерживая штаны, а ворон расправил крылья и, резко скакнув, взвился перед лицом азера. Острый клюв метил в глаза. Повар попятился, запутался в штанах и рухнул в выгребную яму.
После наряда Иван и остальные вернулись в казарму. Спать оставалось пару часов. После подъема взвод отправился на строевую подготовку. Разбрызгивая лужи, маршировали на мокром плацу. Крупные желтые листья падали под ноги, закрывая расчерченные белой краской линии построения. Иван шагал старательно, тянул носок и размахивал руками, завидуя, как небрежно и вразвалку ходят деды.
— Воронков, выше ногу! Еще выше! — сержант Немченко был украинцем, и этим все сказано. Художник говорил, что Немченко, как все «хохлы», если прикажут, родную мать расстреляет, но Иван так не думал. Не все люди одинаковые.
Еще круг по плацу. Подметавшие асфальт от листьев духи из соседнего взвода бросали сочувствующие взгляды. Когда все это кончится?
— Воронков, песню запе-вай!
Иван задумался и, услышав свое имя, остановился в замешательстве. Идущий за ним «черпак» Молдован больно наступил на пятку.
— Отставить! Взвод, стой! Раз-два!
Остановились. Немченко подошел к Ивану.
— Рядовой Воронков!
— Я!
— Головка от патефона, — проронил сержант. В строю засмеялись. Это позволя-лось лишь дедам. — Почему не поешь? Команды не слышал?
— Задумался, — ответил Иван.
— О бабах, что ли? В строю нельзя думать о бабах, — весомо произнес Немченко. — О чем надо думать в строю, Воронков?
«Идиотизм какой-то, — подумал Иван. — Вот что ему ответить?»
— В строю надо ни о чем не думать! — сказал сержант. — Солдат должен быстро и четко исполнять приказы командира, так что если я тебе говорю «запевай», ты должен тут же запеть! Все понятно?
— Нет.
— Что не понятно? — Немченко приблизился. Его испещренное шрамами рябое лицо выглядело не слишком дружелюбно. Говорили, что так его избивали деды, но несмотря на жуткие шрамы, Немченко никого не застучал, и в части его уважа-ли. А Иван не понимал, за что. В чем здесь доблесть, за что уважать? Промолчать невелика заслуга. Он и сам молчит…
— Какую песню
— Любую! Когда я говорю «петь», ты должен петь! Хоть «В лесу родилась елоч-ка»!
В строю снова заржали.
— Отставить смех! Взвод, шагом марш!
Сапоги дружно вдарили по плацу, разбрызгивая капельки воды из луж.
— Воронков, песню запе-вай!
— Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. Звездная пыль на сапогах. Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок. Солнечный день в ос-лепительных снах!
— Группа крови на рукаве, — подтянул Художник. Он знал песню, в отличие от Тунгуса, неуверенно мычавшего отдельные слова. Черпаки подпевали вяло, дедам петь вовсе не полагалось. — Мой порядковый номер на рукаве!
— Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне не остаться в этой траве, — пел Иван. Его голос прорезал затхлую тишину военной части, рассекая душное небо, и под-метавшие плац солдаты уставились на него, замерев с метелками наперевес. — Пожелай мне-е-е удачи!
Закончив песню, Иван все еще слышал живой ритм музыки внутри себя. В голове мелькнула кощунственная мысль, что он спел лучше Цоя.
— Взвод! — сапоги застучали сильнее. — Стой! Воронков, будешь запевалой! Вольно, разойдись.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Солнце мое, взгляни на меня:
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох, дай огня.
Вот так.
Служба текла медленно и вязко, ползла неторопливо и лениво, как объев-шийся удав, заглотивший и не спеша переваривавший Ивана и сотни тысяч таких же, как он. Поглощенные змеем думали, что через два года все кончится, что сис-тема переварит и изрыгнет их, но змеиный яд уже был в них, и отрава пропитала души.
Нет, мир не рухнул и даже не пошатнулся. Лишь душу Ивана расколола черная змеистая трещина, разделившая жизнь на «до» и «после». Он понял, что не останется прежним, и мир, когда-то цветной и радостный, приоткрыл изнанку, будто ножом вспороли арбуз, кажущийся спелым и сочным, но внутри оказалась зеленая зловонная гниль…
— Воронков!
Иван оглянулся. Позади стоял «дед» — маленький, круглолицый, мальчи-шечьего вида паренек с круглыми навыкате глазами. Звали его Веня. Это он когда-то угощал Ивана конфетами.
— Чего?
— Через плечо! — передразнил дед. — После отбоя зайдешь в ленинскую, понял?
— Понял, — сердце тревожно колыхнулось. В последнее время он чувствовал на-раставшее напряжение, словно на гитарной деке кто-то сильнее и сильнее натяги-вал струны. Еще немного — и от легкого удара они лопнут, а гитара превратится в ненужный хлам. Деды смотрели косо, разговаривали зло и грубо. Санька все еще был в лазарете, тянул дни, как только мог, только чтобы не возвращаться во взвод.
После отбоя Басмачный ушел, и в полутемном коридоре повисла тяжелая тишина. Потом задвигались люди, послышались приглушенные голоса. Идти сей-час? Пока Иван раздумывал, к кровати подошел Немченко: