Печатная машина
Шрифт:
Именно он однажды сказал мне такое, что поразило меня и что я запомнил на всю жизнь. На мое замечание, что скоро наступит осень и придется вновь идти в школу, он сказал:
— Это для тебя. А вот я в этой осени живу постоянно.
Потом он объяснил. До двадцати лет он жил исключительно весной, не зная других времен года — на дворе всегда таял снег, звенела капель, текли ручьи и лопались на деревьях почки, выпуская первую листву. Затем настал черед лета, и оно продолжалось также двадцать лет. Целых двадцать лет изумительного лета! Когда дядя Дамир, привыкший к яркому солнцу и теплым лунным ночам, уже думал, что так будет всегда, вдруг пришла осень.
Я сидел напротив него, и мне казалось, что он смеется надо мной.
— А сейчас? — спросил я, глядя на синее небо в окне за его спиной. — Разве сейчас идет дождь?
Дядя Дамир усмехнулся.
— Осенью не обязательно идут дожди. И в ней тоже бывают прекрасные дни, такие же, как сейчас.
— Что же будет потом? — снова спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.
— Потом придет зима, — развел он руками, и рыбки метнулись кто куда, но одна, самая маленькая, сорвалась и упала на пол.
Я бросился на колени и, собрав ладони лодочкой, подхватил с пола ее прохладное невесомое тельце.
— Что упало — то пропало, — улыбнулся сосед, когда я протянул ему сомкнутые ладони. — Дарю.
Жанка тоже была выдумщицей. Она рассказывала мне жуткие истории: например, про отрубленные пальцы космонавта. Он потерял их в тот самый момент, когда, захлопывая за собой ракетный люк, не успел убрать руку. Потом эти пальцы долго ползали по земле, дожидаясь возвращения хозяина, а когда он, наконец, вернулся, они нашли его и задушили.
— Как пальцы могли его задушить? — пытаясь казаться насмешливым, спросил я.
— Очень просто, — ответила Жанка. — Два пальца залезли в нос, пока остальные два зажимали рот.
И она вскинула руку к моему лицу, растопырив свои тонкие длинные пальцы. Что-то в этом было пугающее, честное слово, в этой вечно липкой от конфет ладони. Я гадал, зачем пальцам понадобилось убивать космонавта? Может быть, потому, что он не взял их в космос, и их душила обида? Но ведь это случилось не по его вине, и ему наверняка тоже не хватало их там, на космической орбите. Потом вдруг во мне что-то щелкнуло, и я сопоставил два этих похожих друг на друга слова. Я поменял их местами, и вот что получилось: их душила орбита, его орбита, и поэтому они испытывали космическую обиду. Додумавшись до такого, я побежал к Жанке поделиться догадкой. Вышел на площадку и позвонил в дверь.
— Ты дурак, — сказала она после моих взволнованных слов.
«Дать ей, что ли, в лоб?» — подумал я, сжимая кулаки.
Но Жанка была сметлива. Она тут же прочла в моих глазах угрозу.
— Хочешь, что-то тебе покажу? — заискивающим голосом, сбивая мой настрой, проговорила она. И, не дожидаясь ответа, пошла в комнату, бросив на ходу: — Пойдем.
Я поплелся за ней, чувствуя, как растворяется моя злость. В квартире, кроме нас, никого не было. Она села на диван, заправленный черным бархатным покрывалом, и подняла на меня глаза.
— Так ты хочешь? — повторила она.
— Что? — не понял я.
Ее губы дрогнули в еле заметной улыбке, она взялась за подол платья и медленно потянула его наверх. Показались трусики.
Минуту я смотрел на их белизну, потом, сглотнув, сказал:
— Покажи дальше.
Жанкины пальцы были похожи на пальцы космонавта. Я внутренне дрожал, как перед стартом.
— А ты? — выдохнула она. — Ты тоже мне покажешь?
— Да, — выговорил я, ничего не соображая. У меня перехватило дыхание. — Все, что хочешь.
Она
Я смотрел, завороженный увиденным. Потом сделал шаг.
— Не трогай, — предупредила Жанка.
Я присел на корточки. Передо мной во всей беспощадности раскрылась нежно розовеющая плоть.
— Что? — мне почудилось, она говорит. Я приблизился почти вплотную.
— Ты дурак, — повторила она.
2. БАЛКОНЫ
У меня не было совести. Там, внутри меня, где она должна быть, я ощущал пустоту. У меня не было совести, потому что я не знал, что это такое.
Я стоял на подоконнике и, высунув голову наружу, курил в форточку. Затягивался и выпускал дым в темно-синее, усыпанное звездами, небо. Меня мало волновало отсутствие в себе этических категорий — гораздо больше заботило то, что я видел перед собой.
А видел я школьный двор, обнесенный металлическим забором: четырехэтажное здание из серого кирпича, футбольное поле с погнутыми воротами, заросли репейника и за всем этим — лесополосу, за которой раньше росла рожь, а теперь разросся целый микрорайон. Меня волновали многие вещи, но ни одна из них не подходила под понятие добра и зла. Сделав последнюю затяжку, я выстрелил бычком, прицелившись в крышу голубятни. С моего пятого этажа закинуть на нее хабарик — раз плюнуть. Она горела восемь раз, но ни разу по моей вине.
Окурок, не долетев, упал на землю. На балкон второго этажа вышел дядя Гриша. По обыкновению он был пьян. Держась руками за перила, он начать ссать. Что-то тихо пел, пошатываясь, ссал в штаны и плакал. Он стоял долго; моча, стекая, капала в траву. Потом так же тихо зашел в комнату.
Вдохнув напоследок ночного воздуха, я слез с подоконника и лег в постель.
Мне приснился мой двор…
Помню, во втором классе пришла новенькая девочка и ее посадили со мной за одну парту. Ей хватило дня, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. Я же стал ее лакомым блюдом. На переменах она наваливалась на меня всем телом и кричала во весь голос: «Я зэнюсь на нем! Я на нем зэнюсь!» Это было настолько дико, что я не знал, что мне делать. Девочка была большая, как пятиклассница, с сильными руками и цепкими пальцами. Она сминала меня на стуле, как молочный пакет. Потом начинался урок, и я мучительно ждал перемены и молил, чтобы она не наступала вообще. Я согласен был просидеть так всю жизнь, трясясь от невозможности и безысходности, лишь бы экзекуция не повторялась. Я не мог ни убежать, ни дать ей отпор, я был настоящей жертвой детского насилия. Самым несчастным человеком в этой школе. После этого дня я сказал родителям, что больше не пойду в школу. На все их расспросы я отвечал одно: «Не пойду, не пойду». У меня случилась истерика, когда меня попытались наказать. Мне хотелось выброситься с балкона. Я до сих пор падаю, вспоминая те дни. Я ненавижу свою память…
Мы стояли ранним утром на балконе у Радика: я, Радик, Альбертик и Маодзедун. Родители Радика уехали в деревню. Всю ночь мы играли в карты и пили бражку, которую его отец бодяжил в большом металлическом бидоне. Я стоял с эмалированным ковшиком в руке и нес чепуху. Все ржали, только Мао был недоволен.
— Хорош, Серег, — канючил он. — Ты задерживаешь тару.
— Холос, Селег, — передразнил я его. — Ты заделживыишь талу.
Мао злился, но не мог ответить.
— Ты проиграл, — сказал я ему. — Ты плоиглал.