Печатная машина
Шрифт:
«Он не услышит», — подумал я, но Надфиль тут же вышел на балкон.
Он помахал мне в ответ.
Затем перелез через перила, раскинул в стороны руки и оттолкнулся.
Открыв рот, я смотрел, как Надфиль летел над двором, как надувалась на спине его рубашка, как трепыхался свесившийся с шеи маленький оловянный крестик. Я видел, как ему было здорово парить над нашим двором и какой он испытывал при этом кайф.
«Смотрите, — будто говорил он, — смотрите, я умею летать». Это было восхитительно. Я смотрел на его полет, разинув рот. Я знал, что все это продлится недолго, но если я это запомню, то уже не забуду до самой смерти. Я знал, что это когда-нибудь кончится, — когда-нибудь, но не сейчас.
Потому что сейчас все только начиналось…
3. МИНУТЫ
Ненавижу такие минуты. Стоишь, даже не скрывая, что тебе неинтересно, и все. Ни присесть, ни закурить (закурить! ни хера себе я загнул), ни пойти поссать, потому что не успел дома. Торжественная линейка, ага. Наш дерик (директор) придурошный чешет что-то о героях Великой Отечественной, то и дело заглядывая в бумажку. Я не против героев, базара нет, они молодцы и все такое, но, блин, каждый год одно и то же!
Наша школа носит имя Александра Матросова. В актовом зале висит огромная картина маслом, как этот Матросов с перевязанной головой и с автоматом в руках бросается на амбразуру дота. Пулемет поливает, а он бросается. Трындец. Я не могу представить себя на его месте. Много раз пробовал, но не могу, и все. А тем чуваком, который внутри дота палит, почему-то могу. Вот я палю-палю, и вдруг — бац! — словно мешок с картошкой упал и амбразуру завалил. И ни хрена не видно.
Вся школа стоит перед этим дебилом-директором, который мне два месяца назад пендаль засадил, и все подыхают от скуки. А представьте, если бы он вместо этой байды рассказал, как пер свою жену в первую брачную ночь. Тогда бы вся школа небось подалась бы вперед. Налегла бы на носки, чтобы получше все расслышать. Как наш дерик ломал целку своей жене и как та орала и царапалась, вытаращив глаза. «Сама! Сама!» — кричала она, отбиваясь ногами, а дерик бегал вокруг нее и пыхтел, как паровоз.
Но пендаль он мне все же засадил, гнида. Перед всем классом. Перед Светкой Коломиец, в которую я… Ну да ладно, это к делу не относится. К линейке этой не относится… Он-то думает, что я забыл. Раз здороваюсь с ним, значит, простил. Хер-то с два. Наши дорожки еще пересекутся. Обязательно должны пересечься.
Рядом со мной по правую руку стоит мой друг Санька Шипков, попросту Шипок. Он громко сопит, что-то там у него с носом. Левая ноздря не дышит вообще. Если ему рот скотчем залепить, а правую ноздрю заткнуть пальцем — умрет на хер. Погибнет, и все. Мы дружим с третьего класса. С третьего по девятый — шесть лет. Есть еще Зуб, Леха Зубов, но его сегодня в школе нет.
Наконец, дерик объявляет минуту молчания. Получается, что объявил он ее себе, потому что все молчали и так. Умора! Цирк прямо! Мы стоим в спортзале, молчим всей школой, дверь в коридор открыта, и там уборщица роняет ведро. «Едрить-колотить», — говорит она. Негромко, но нам слышно. Ведро гремит, уборщица бормочет ругательства, а у нас минута молчания. Дерик уперся взглядом в невидимую точку и застыл, как истукан. Будто не слышит ничего. Обычно, когда объявляют минуту молчания, я не могу сдержаться. Все это фуфло, по-моему. На хера цирк устраивать? «Давайте почтим память погибших минутой молчания». И все ржут потихоньку про себя. А не хер провоцировать. А тут еще уборщица со своим ведром нарисовалась. Все стоят и угорают потихоньку. Шипок кулаком бьет меня по ляжке. Но сейчас мне не смешно. Устал че-то я, да и ссать охота. И потом, Зуб куда-то потерялся. Заболел, что ли?
Вы, наверное, думаете, что я урод там какой-то, что там совести у меня нет и вообще. Но это не так. Я просто не люблю, когда врут. Внаглую. Одни врут, другие делают вид, что верят. Что мне остается?
Взять моих родаков. Да я уверен, умри кто-нибудь из них, другой бы даже не дрогнул. Ну и что? На хера тогда жить вместе? Спрашивается. Из-за меня? Я тут при чем? Почему, в натуре, не сказать правду: «Я хочу, чтобы ты сдох (сдохла)». И разойтись раз и навсегда и больше никогда не видеться. Ведь это же просто! Гораздо проще,
У нас со Светкой будет не так. Я краем глаза смотрю на ее профиль. Она сидит со мной за одной партой и иногда случайно (!) задевает своей коленкой мою ногу. От этого у меня надолго встает и путается в складках трусов — мне больно, но я терплю, не решаясь как-нибудь поправить.
Первый урок — история. Историка зовут Захар Захарович. На переменах он закрывается с англичанкой в классе, и там… Что они там могут делать, когда ему за семьдесят, а ей не больше тридцати? В школе, на перемене. Все уверены, что он ее долбит на учительском столе. Причем долбит в очко, потому что у нее волосатые ноги. Какая здесь связь, не могу взять в толк. Понимая, что это бред пьяной обезьяны, никто не хочет признать, что все не так. Даже девчонки перемигиваются, когда они закрываются. Некоторые утверждают, что видели в замочную скважину, как он ее драл. И позы показывали. Англичанка стояла раком, подняв согнутую в колене ногу. И член историка описывали, кривой и длинный, как отрезок скрученного шланга.
На самом деле у Захара Захаровича скручена левая рука. Она меньше здоровой правой и вывернута ладонью кверху. И сгибается странно, как будто в другую сторону. Ладонь детская, и на ней всего три пальчика. И не понять, какой из них мизинец, а какой большой.
Ходят слухи, что он мальчишкой партизанил во время войны и однажды попал в плен. Короче, его там пытали, чтобы он выдал своих. И вот там-то руку ему и перехерачили. Но выдал он или нет, никто не знает.
Я сижу и думаю, смог бы я вынести пытки? Ну рука еще — хрен с ней. Пусть выкручивают. А вот если член? Представьте, достают ваш хер, кладут его на разделочную доску и говорят: «Не скажешь, где друзья-партизаны, нашинкуем твою сосиску на сорок семь кусочков. И торопиться не будем». Ну то, что на сорок семь, это я, конечно, загнул, но на двадцать два вполне бы могли.
Я много раз об этом думал. Как бы я поступил, окажись на месте пленного, которого пытают. Этого в кино не покажут. Я думаю, есть такие пытки, под которыми сдашь кого угодно. Если не сильно любишь, конечно. Например, своего отца я сдал бы и без пыток. А вот мать… Ну не знаю. Или…
Я снова кошусь на Светку. А ради нее? Смог бы я ради нее вытерпеть боль и унижение, а потом еще и смерть до кучи? Я закрываю глаза. Вот холодные бесцеремонные пальцы вынимают из штанов мой член, малюсенький от страха, и оттягивают его, больно сжимая крайнюю плоть. «Где она?» — спрашивают у меня на немецком, а я этим членом толком даже никого не трахал. «Вас из дас?» — глупо спрашиваю я и получаю по морде, а потом… Бр-р… Все, дальше представлять не хочется. Не пойму, стыдно мне или нет, но я чувствую огромное облегчение, когда думаю, что это неправда. Что не нужно мне никуда хер свой совать, что не будут его дверью зажимать. И глаза выкалывать тоже не будут. И что, возможно, Светка любит только меня, а все немцы (беккенбауэры и шумахеры) — просто клевые ребята.
Светка пришла в наш класс сразу после Нового года. Мы только вышли с каникул, а Шипок — я с ним за одной партой сидел — приболел. Короче, место рядом со мной пустовало. «Это новенькая, зовут ее Светлана Коломиец, прошу любить и жаловать», — представила классная Людмила Федоровна девчонку. Я сначала не разглядел ее толком, — мать с отцом целую неделю выносили друг другу мозг, заодно и моему порядком перепало, — короче, я мало что соображал. Мне было до лампы, кто и куда пришел. Я плыл, тупо уставясь в одну точку. «А сидеть она будет… — классная обвела глазами класс и остановилась на моей парте. — Сидеть будет с Ипатовым Сергеем». — «Как со мной? — очнулся я. — Со мной же Шипков сидит!» — «Ни хера! Заколебали вы меня с Шипковым! И вообще, закрой хавальник — галдеть будешь в морге!» — Людмиша ничего такого, конечно, не говорила, только, если бы сказала, ее сразу бы все зауважали. А так, когда ее выводили из себя, она натурально начинала лаять. Ее специально злили, чтобы послушать, как она лает.