Печенежские войны
Шрифт:
Янко опустил ставший непомерно тяжёлым меч. Безвольно расслабив плечи, он неподвижно застыл в седле, только грудь часто-часто поднималась под кольчугой. Славич прикрыл Янка собой и вновь кинулся на печенегов.
Сеча кончилась так же внезапно, как и началась. Копыта русских коней коснулись реки.
— Слава вам, русичи! — прокричал неподалёку Ярый. — Слава вам, храбрые! Побит враг и кинут в реку!
Остатки печенежского полка, спасаясь, метнулись к броду. Но по дну реки густо набросаны коряги. Когда шли на русский берег — не торопились, выбирая, куда ступить, теперь же всякий норовил уйти первым. Началась свалка под русскими
Ещё не остыв от сечи, победители торопливо шарили в прибитой траве, собирали бесценные стрелы. Мечи и копья, не растоптанные конями, щиты побитых врагов Славич тоже велел собрать — сгодятся в Белгороде. Молодые дружинники ловили по займищу перепуганных степных скакунов.
У самого леса, куда не достаёт весенняя вода, в скорбном молчании старые дружинники мечами рыли могилу для павших. Здесь же и раненые, присев на траву, поспешно прикладывали к побитым местам толчёные листья кровавника, чтобы остановить кровь. Славич поторапливал их:
— Езжайте без остановки. За первыми печенегами идут остальные, их нам не сдержать. — Он поискал глазами Янка, кликнул к себе.
Янко подъехал — молодой, синеглазый, с широкими, вразлёт, как и у Михайлы, русыми бровями. Несколько глубоких зарубок на щите и шеломе остались ему на память о первой в жизни сече да ещё какая-то неюношеская усталость в глазах. А может, это отпечаток недавно пережитого дыхания смерти?
— Скачи в Белгород, сынок. Передай воеводе, что видел. И скажи: печенег идёт великой силой, пусть готовится, а от себя пусть гонца в Киев непременно снарядит с вестью, что не лёгкий набег будет со степи. Я же остаюсь сдерживать находников, сколько смогу, — не силой, так хитростью. Ступай! — и широкой ладонью стёр со лба горячий пот.
На берегу Ирпень-реки
В год 991 Владимир заложил город Белгород,
и набрал для него людей из иных городов,
и свёл в него много людей, ибо любил город тот.
Тринадцатилетний Вольга, брат Янка и сын белгородского кузнеца Михайлы, высокий и нескладный, разбежался и с крутого обрыва ринулся вниз головой.
— Догоня-яа-ай! — едва успел прокричать он, как тёплая и спокойная вода Ирпень-реки с шумом сомкнулась над его ногами, вздыбилась, потом снова упала и широкими кругами пошла по речной глади. Вольга вынырнул и тут же зажмурил глаза от бледно-розового луча солнца, который мелькнул над кручей. Отфыркнулся и торопливо убрал с высокого лба выгоревшие волосы, а заодно смахнул ладонью с рыжих бровей и ресниц речную воду. Золотистая россыпь веснушек щедро украшала широкое переносье и щёки Вольги.
Бесконечная синь послегрозового неба и чистый, с запахами мокрой травы и цветов утренний воздух кружил голову. Вольга вспенил возле себя воду руками, а потом хлопнул ладонями по светло-зелёному пузырчатому гребню.
— Эге-ге-ей! — закричал он что было силы и вскинул вверх загорелые длинные руки, приветствуя младших товарищей, Бояна и Бразда. Они всё ещё раздевались под понурой узколистой ивой, которая в задумчивости стояла над обрывом. Тонкий Боян в ответ помахал рукой, а толстый и неповоротливый Бразд запутался в широких ноговицах [59] и прыгал вокруг ивы на одной ноге, рукой придерживаясь за шершавый ствол дерева.
59
Ноговицы — штаны.
На высоченной круче правого берега Ирпень-реки красовался новыми, рубленными из толстых брёвен стенами их родной город — крепость Белгород. Почти у самого обрыва, а высотой обрыв шагов в сто, хорошо видна башня над Ирпеньскими воротами. От этой башни с узкими бойницами для лучников под прямым углом поверх крутобокого вала в разные стороны уходили две высокие стены с остро затёсанными верхами брёвен. Одна стена шла вдоль речной кручи, вторая на юг. Других углов крепости не было видно из-за крутого берега, нависшего над рекой. За Ирпень-рекой ровным зелёным рядном раскинулся заливной луг, на две-три версты, не менее. За лугом, в сторону севера и северо-запада, земля поднималась лесистым увалом и, холмясь, уходила далеко за горизонт. И только на юг от крепости стелились ухоженные земли с хлебными нивами, с чернопашьем да выпасами, поросшими пахучим многотравьем.
Вольга сморщил широкий нос и рассмеялся, увидев, как толстый и большеголовый Бразд, боязливо спустившись к воде, осторожно коснулся её пяткой.
— Ох, страх какой! — Бразд съёжился, начал торопливо растирать гусиные пупырышки, покрывшие руки и ноги, приговаривая при этом, смешно выпятив губы — Ох-ох! Хлад какой несусветный.
Над головой у Бразда острокрылым стрижом — только руки вперёд, а не в стороны — скользнул по воздуху с обрыва ловкий Боян. Прохладные брызги густо окатили съёжившегося Бразда.
— Ух ты, леший! — Бразд взвизгнул, захохотал и присел в воду по плечи, оттолкнулся от берега и быстро поплыл на середину реки, к Вольге. Словно селезень неповоротливый на суше, Бразд был ловок и увёртлив в воде.
Купались недолго. Утро было свежим, а солнце ещё не согрело воздух и не высушило росу на траве. Вылезли на берег и присели на мягкий душистый клевер. Боян тут же взял в губы свирель из тонкого камыша, долго прислушивался к птичьему переклику в густых зарослях ивняка над рекой, а потом повторил, как мог.
— Отец мой Сайга по осени обещал из нового камыша другую свирель сделать, большую. А как вырасту, то уйду в Киев, буду при князе Владимире гудошником. На богатырских пирах песни о старине играть стану. — Боян заботливо осмотрел свирель и снова поднёс её к губам, но заиграть не успел. Послышались тяжёлые шаркающие шаги. Кусты зелёной бузины раздвинулись, и ребята увидели седовласого, сгорбленного старика с длинной бородой и с посохом в руке.
— Дедко Воик! — Вольга мигом вскочил и помог деду перешагнуть через давно упавшее и уже трухлявое дерево. Вместе прошли на полянку к серебристой иве.
Дед Воик устало прислонился к шершавому, в глубоких трещинах стволу. Справа от себя он поставил плетённую из гибких прутьев корзину, полную серо-белых пучков кровавника, пахучего твёрдолистого чабреца, нежно-зелёной мяты. Подолом длинной белой рубахи вытер сначала продолговатое лицо, прямой нос, морщинистую загорелую шею.
— Устал я, пока бродил окрестными местами. А в лес далеко идти и вовсе боюсь. Не упасть бы где ненароком. Как гнилая колода лежать буду, пока лесные твари не съедят.