Печенежские войны
Шрифт:
— Вот теперь и видно, страшны ли урусы из Белгорода, — со злорадством пробормотал Тимарь, вспоминая, как трясся от злости Анбал, когда увидел своих нукеров, бегущих среди ночи на зов князя пешими. — Жаль, что и сам Анбал не подвернулся спросонок под меч бородатого уруса! Куда как спокойнее было бы ему, кагану… Вот если бы Анбалу удалось посечь урусских конников у брода, не дать им укрыться за стенами! Но что за польза теперь об этом горевать? Анбалу такой промах тоже зачтётся, при первом же случае.
Торопливый стук копыт нарушил мысли Тимаря. Донёсся снаружи чей-то встревоженный голос — человек просил встречи
— Об этом молчать, иначе на себе прознаете, что не зря зовут меня среди нукеров Тарантулом! Головы поснимаю! — И смутное беспокойство подкралось, подобно безмолвной змее, к самому сердцу. Не успел Тимарь даже прикинуть, что за тревога может нагрянуть к нему, как в шатёр осторожно вошёл Уржа, прикрыл за собой тяжёлый бархатный полог, чтобы заглушить слова, сказанные здесь не для чужих ушей. Лицо у брата сумрачное, обеспокоенное, губы жуёт, задумавшись.
— Гонец из Саркела прибыл, — чуть слышно проговорил Уржа. — Урусы из Тмутаракани собирают дружину. Куда выступят? На косогов ли, а может, и на наши южные вежи ударят? Повелел я спешно слать нам вести о движении тмутараканцев.
Тимарь тяжело опустился на бархатную подушку, застонал:
— Удача покидает нас, брат, что делать будем? Прознают князья об угрозе своим вежам, начнут требовать, чтобы мы обезопасили свои земли на случай нападения тмутараканцев. А это значит — надо оставить Русь, уйти без чести, побитыми!
Уржа нервно сжал пальцы в огромный кулак, потом разжал его и ударил ребром ладони по своему колену, что-то решив про себя. Покосился на молчаливого Араслана, усмехнулся: «Каков княжич! И слова не вымолвит, молча слушает да на ум берёт в будущую жизнь. Этот будет настоящий князь степи! Дожить бы до тех лет». Тимарь же сказал, успокаивая:
— Созови князей, брат, и объяви, что пришла пора брать Белый город мечом. Если возьмём — будет добыча. А не возьмём, так станем повод искать с честью уйти домой. Тогда сошлёмся на угрозы тмутараканцев или ещё что придумаем. Я же тем временем подумаю, как вырвать когти из лап Анбала. Горяч молодой князь, на чём-нибудь да оступится. А мои нукеры подстерегут.
Молодой княжич Араслан цокнул языком, пальцами провёл по верхней губе, где чуть приметно пробивался первый мужской пушок. Уронил затаённую мысль:
— Урусы стрелой могут князя взять из кустов…
К полудню, когда у шатра собрались князья, Тимарь не сдержался, накричал на военачальников: не смотрят за своими полками, дозорные проспали момент выхода урусов из крепости, не подняли войско по тревоге, не уберегли поводных коней. Теперь надо посылать нукеров и пастухов в степь за конями, а когда-то из степи они придут на Русь…
— А теперь скажите всем нукерам, что через три дня мы идём на эти проклятые стены. Там ждёт нас полон и богатая добыча! Урусы теперь ослабли от голода. Пусть нукеры запасутся верёвками вязать непокорных пахарей! Первыми на стены пойдут твои люди, князь Анбал! Твоим батырам только и карабкаться по лестницам, спешенным!
Сказал и увидел, как зло глянул на него молодой внук Кури, но смолчал, чувствовал за собой вину перед войском.
«Прав Уржа, — подумал про себя Тимарь, когда князья безропотно разъехались к своим полкам. — Впереди пойдут самые смелые. И они принесут победу и добычу своему кагану. А мёртвого врага всегда можно оплакать…» — и Тимарь не без удовольствия представил в эту минуту у своих ног окровавленное тело красивого молодого князя.
Потом он приказал позвать грека Торника и, когда тот, встревоженный таким нежданным вызовом, явился и согнулся в поклоне, сказал спокойным, вкрадчивым голосом:
— Прошу тебя, мой многоопытный советник, проследи, чтобы князья изготовили для штурма Белого города всё, как в войске пресветлого властелина могущественной Византии.
Иоанн Торник облегчённо вздохнул: зря тревожился, идя к кагану, просьба несущественная. Склонился в глубоком по клоне, подумал с невольным беспокойством:
«Вот и я уже взят в услужение этим жестоким печенегом, стал его подручным. И пожалуй, первым ответчиком, если что выйдет не так, как задумано нами вместе. Увы, император не простит мне, если уведомится как-то, что это я навёл печенегов на Русь. А посему свидетелей и доглядчиков за спиной мне держать никак нельзя. Придётся избавиться от них руками кагана. Пока же надо довершить начатое. Если падёт теперь Тимарь, обвинённый в неспособности водить войско, кто знает, как поступят со мной другие князья? Лишить могут не только приобретённого в Киеве скарба, но и живота».
Потому и ответил на просьбу кагана с видимой охотой и готовностью услужить по мере сил:
— С великой радостью посодействую князьям в приготовлении к штурму крепости, о пресветлый каган. Надеюсь, что и князья приложат старание, исполняя волю пресветлого повелителя.
Каган молча кивнул головой, поймал языком правый ус и уставился тяжёлым взором в красный ковёр. Молодой княжич Араслан насупленно взирал из-под тонких чёрных бровей на Торника, который замешкался выйти из шатра.
«Волчонком смотрит княжич, недоверие в глазах, — растерянно подумал Иоанн, а мысли вновь вернулись к своим заботам. — Если что-то сорвётся там, в Константинополе, и жестокий Василий достанет меня, скажу так: «Опоздал я к Тимарю с твоим словом, божественный император, уже в походе застал печенежское войско. Не принял Тимарь слов о мире с Русью: трудно двум барсам делить место охоты в одном суходоле — таковы были слова печенежского кагана!» Ишь как зыркает глазищами молодой наследник! Мне с ним, видимо, общего помысла не сыскать… Анбал куда как приветливее» — так думал Торник, когда неспешно — не будет ли от кагана ещё каких слов? — с многочисленными поклонами покидал Белый Шатёр.
— Только бы удалось там, у Харитона, — шептал Иоанн, взбираясь в тёплое, прогретое солнцем седло. — Я же своё исполнил: печенеги на земле русов.
«Мёртвые сраму не имут»
Уже нам некуда себя деть, волею и неволею станем против; да не посрамим земли Русской, но ляжем костьми тут…
Нежданным гостем ударил ранним утром звон сторожевого колокола. Кричащей воробьиной стаей с тучной нивы поднялись белгородцы из землянок, изб, теремов, хлынули к стенам, копьями ощетинились.