Печенежские войны
Шрифт:
— Зачем встал с одрины, друже Сайга? Лежал бы, сил набирался после раны-то, — укорил отец Михайло.
Бондарь остановился, покашлял в кулак, скорбно опустил голову на грудь.
— Сколь дней уже лежу, Михайло, а сил не прибывает. Текут из меня силы по капле, как из весенней сосульки под стрехой… неведомо куда. Видел ты засыхающее дерево? Сперва одна ветка усохла и отвалилась, потом другая листьев по весне не выкинула. Тако же и я теперь. Нет должного корма, друже Михайло, сохну…
— Куда же теперь бредёшь?
Бондарь Сайга указал взглядом в сторону торга, за которым виден по обок с княжьим теремом терем посадника Самсона.
— Продам себя посаднику, пусть впишет меня в холопы, но даст семье возможность жить.
Отец Михайло, а с ним почти разом и Вольга охнули: мыслимое ли задумал бондарь Сайга? Боян уткнул лицо в руку бондаря, затряслись худые костлявые плечи. Вольга не стерпел — и у него заломило в горле, словно подавился крупной костью и не дохнуть. Хлипнул носом, положил руку на плечо друга.
— Воли надумал себя лишить? — почти прохрипел отец Михайло, а сам в унынии поник бородой на платно, сокрушаясь — помочь бондарю он бессилен.
Сайга вытянул перед собой обе руки.
— Вот, две руки у меня, друже. Левая волю держит, а в правой — жизнь Мавры и сына Бояна, да и своя заедино. Какую ни терять, всё одно больно. А правая всё же нужнее… Живут как-то и в холопах. Идём, за свидетеля будешь перед посадником.
Отец Михайло пошёл рядом с бондарем. Шёл медленно, будто и самому предстояло продавать себя посаднику в извечные холопы, а теперь отсчитывал последние шаги вольной жизни, оттягивал роковой миг самопродажи…
Достучались. Посадник вышел на крыльцо, изобразил на лице скорбь. Должно, решил, что кузнец и бондарь пришли просить корм, не имея ни одного резана.
— А ведь отказывался ты, Михайло, когда давал я тебе серебро, провожая Янка в Киев, — уронил недовольно посадник, вспомнив гордость кузнеца перед воеводой. Отец Михайло не ответил на то ни словом.
Бондарь Сайга с трудом поклонился посаднику, покашлял в кулак, сказал:
— Надумал я, посадник Самсон, продать себя в холопы. Возьмёшь ли на свой прокорм меня и моих домочадцев?
Посадник дёрнул бровью, склонил крупную голову набок: знал, какой отменный товар готовит бондарь Сайга! На его кади, бадейки, ковши и корытца в Киеве всегда великий спрос, а стало быть, выгода от этого будет не малая. Не мешкая, послал дворового отрока за княжьим ябедьником [101] Чудином. Тот явился тут же, со свитком и гусиным пером. Не заходя в дом, на крылечке, жмуря глаза от яркого солнца, тощий и скрипучий при ходьбе Чудин старательно писал под диктовку посадника Самсона самопродажную грамоту.
101
Ябедьник — княжеский чиновник, судебное должностное лицо.
«А быть тебе, бондарь Сайга, отныне холопом у посадника Самсона даром, без платы, едино за прокорм с домочадцами до скончания живота твоего. А будет так, что по немощи своей не заработаешь прокорма боле, а захочешь отойти в вольные люди, то платил бы ты ради такого выкупа три гривны».
Чудин писал, а Вольге казалось, будто скрипят тяжёлые затворные ворота в клетях посадника, и нет теперь другу Бояну воли бегать с ними на Ирпень-реку: у посадника и Бояну сыщется работа на подворье или в поле стадо пасти.
— Жить будешь, как и ранее, в своём дворе, — неожиданно сказал посадник Самсон, и Вольга услышал, как облегчённо вздохнул Боян. — Но всё рукоделие отныне станешь приносить сюда. Я сам и буду сбывать в Киеве. А теперь тебе выдадут кормовые. Ступай в повалушу.
Вольга оставил Бояна дожидаться своего отца Сайгу, медленно побрёл прочь от посадникова терема. И вновь вспомнил землянку Луки, голодных девочек и серое лицо Руты. Не было сил идти спокойно, и он побежал со всех ног.
Во дворе Василько скучал у телеги, бесцельно ковыряя землю острой палочкой. Рядом Воронок на привязи, тянется мокрыми губами к пожухлой и вытоптанной траве подворья: уже несколько дней стоит жара и ни одного дождя над Белгородом. Три дня тому назад вышли они за вал травы нарвать вместе с княжьими дружинниками, да оказалось, что в трёховражье печенегов едва ли не больше поналезло, чем кустов выросло. Схватились дружинники за мечи, сеча вышла краткой, но кровавой — отбились, благо лучники со стены помогли, как отбежали на свой вал под стены. Василько с Вольгой успели нарвать травы котомку, но надолго ли это голодному коню? А чем кормить коня назавтра?
— Василько, почто нам так сидеть и ждать смерти, уподобившись говяде, привязанной к столбу! Надумал я выйти в печенежский стан, корм поискать.
Василько поднял на него грустные карие глаза. В них промелькнуло удивление, но тут же погасло, и он обречённо отмахнулся от слов товарища:
— Мыслимо ли такое? Из ворот не дадут выйти — стрелами побьют.
Вольга, озираясь по сторонам — нет ли взрослых рядом? — заговорил шёпотом. Василько слушал. И вот его глаза засверкали надеждой, щёки от возбуждения побледнели.
— Не сробеешь ли идти со мной? — спросил Вольга, кончив шептать в ухо товарищу.
— Нет! — твёрдо ответил Василько. — Негоже оставлять тебя в таком деле одного. Разве не други мы?
Вечером после скудного ужина — мать Виста поставила на стол горшок с жидкой кашей из гороха — Вольга подошёл к отцу Михайло.
— Дозволь, отче, нам вновь с Васильком сходить на стену. Вдруг ныне Янко прибежит домой.
Отец Михайло отпустил с наказом беречься, не словить печенежскую стрелу через частокол.
Згар, друг Янка, не удивился, завидев Вольгу с товарищами на стене: что ни вечер — поднимались они на помост, спускались со стены к трёховражью нарвать коню свежего корма, а потом долго слушали тишину ночи — не подаст ли Янко сигнала. Но вечера проходили, а его всё не было.
Вольга дождался, когда дружинники вновь спустились за стену, и позвал Василька и Бояна:
— Идёмте спешно, как бы в сумерках не отстать нам.
Котомку нарвали быстро, увязали. Поблизости тихо переговаривались дружинники, иные с луками наготове засели по кустам, высматривая, не подкрадывается ли змееподобный печенег по зарослям?