Печенежские войны
Шрифт:
«Эх, Могута! К добру ли бог неба и Перун пригнали тебя к этому роковому месту?» — мысленно воскликнул Могута, натянул тетиву и пустил стрелу в спину ближнего к нему печенега — с такого расстояния он мог бы сбить стрелой если не воробья, то горлицу наверняка! Стрела вошла в серую спину всадника и красным наконечником вышла из груди — находник без стона медленно свалился с коня, который, почуяв неладное, взвился на дыбы, сбросил мёртвого хозяина и метнулся вверх по суходолу. Не успел вороной поравняться с Могутой, как он вторично спустил натянутую тетиву от правого уха к левому кулаку. И второй всадник, насквозь пронзённый стрелой, ткнулся головой в гриву, некоторое время удержавшись в седле, вместе с другими печенегами продолжал
Вскинулся Могута с колен, вышел из-за куста, чтобы лучше было видно всех гарцующих находников, и выпустил очередную стрелу, — Лови, вражий сын! Детям закажете ходить на Русь! — не сдержался и выкрикнул Могута, охваченный азартом отчаянной скоротечной драки с печенежским дозором. — И ещё одну в догон!
И только тут разобрались оставшиеся вдвоём конники, что у них за спиной опасность куда страшнее, чем та, которая грозила им с неподвижного челна. Разом обернулись и с удивлением, перешедшим в нескрываемый страх, увидели рядом с кустом орешника огромного русича, который натягивал большой, вполовину человеческого роста лук. Что-то выкрикнув по-своему, вскинули луки и выстрелили, но в спешке, желая опередить русича, не смогли прицелиться понадёжнее — одна стрела пролетела сквозь куст и посшибала мелкую листву, а потом вонзилась в склон суходола. Другая просвистела в вершке над головой Могуты и обдала влажное разгорячённое лицо смертоносным дуновением, будто из сырой могилы вдруг пахнуло в очи…
Выстрел Могуты был удачнее: левый печенег успел прикрыть щитом грудь и голову, но стрела ударила в живот, всадник опрокинулся навзничь, конь взбрыкнул ногами, и труп гулко упал на потрескавшееся от зноя жёлто-серое дно суходола. Оставшийся в живых печенег ударил коня пятками, поднял его на дыбы и рванулся было прочь с места боя, надеясь спастись, но Могута привычным движением руки выдернул стрелу из колчана, кинул её на лук, оттянул тетиву и с выдохом:
— Не уйти тебе, поганый! — сшиб последнего всадника уже почти на краю суходола. Печенег мягким кулём скатился по склону туда, где в разных позах, скрючившись или вытянув руки и ноги, лежали его соплеменники.
— Ну вот… — как бы подытоживая результат скоротечной схватки, которая длилась, быть может, не более двух минут, проговорил Могута, перевёл взгляд с мечущихся по суходолу коней и неподвижных их бывших хозяев на чёрный, стрелами утыканный чёлн — не чёлн, а ощетинившийся рассерженный ёж! И охнул от неожиданности — оба ратника лежали в челне недвижно. Над телами, наклонно, торчали несколько стрел с чёрными оперениями.
— О бог неба! Неужто побиты, и я не сумел им помочь!
Не выпуская лука из руки — как знать, вдруг да ещё откуда наедут другие печенеги? — побежал склоном суходола к Днепру. Утопая в песке, а потом и по колена в воде, добрался до челна и, стиснув от горя зубы, помутнёнными от отчаяния глазами посмотрел на ратников. У младшего возрастом — ещё и борода не отросла приличная — всё лицо залито кровью: ему стрела ударила в правый висок, и он лежал на спине, прикрывшись от мёртвых, как и он, врагов двумя щитами. Старший полусидел, привалившись спиной к борту челна, словно прибитый стрелой к доскам сквозь правое плечо. По епанче, одетой поверх кольчуги, сочилась кровь, из-под бармицы, сдвинутой при падении со лба на затылок, ниспадая на лицо, выбились длинные русые волосы.
— Брате! — негромко позвал Могута, боясь тронуть ратника за локоть, выставленный поверх борта челна. — Брате, ты жив?
Ратник медленно открыл глаза, голубые и мутные от боли. Постепенно взор его просветлел, он сделал попытку выпрямиться на скамье, но лицо сморщилось так, что он сам вряд ли бы узнал в этот миг себя, доведись посмотреться в медное зеркало…
— Как сын мой, Ляшко, в крещении Глеб… Жив ли? — и застонал, едва сдержавшись, чтобы не вскрикнуть, а по щекам вторично прошла гримаса нестерпимой боли. — Боже, словно тупым топором все кости в плече мне переломали! Так что же с Глебом?
— Ему печенеги голову стрелой пробили, — тихо ответил Могута, страшась, что от этой вести ратник и вовсе лишится сознания, потому торопливо добавил: — Надобно укрыться в кустах и перевязать тебе рану. В челне и на виду опасно оставаться, как бы другой дозор не наехал сюда. Мне одному от десятерых не отстреляться из лука.
Ратник прикрыл глаза, из которых потекли горькие слёзы утраты сына, видно было, хотел перекреститься по новой вере, и не смог поднять руку выше пояса, она тут же упала, словно кто перерезал ратнику сухожилие в локте.
— Помоги, брате, Глеба из челна поднять… В земле бы укрыть от хищных птиц, — попросил старший ратник, а сам едва смог подняться на ноги, стиснув зубы до белизны в скулах. Могута поднатужился, обеими руками взял ратника за торс, почти вынул из челна и помог пройти по песку к суходолу, из которого, напуганные чужими людьми, вынеслись печенежские кони.
— Худо выйдет, когда кони к табуну прибегут, — заметил ратник, проводив сожалеющим взглядом тёмно-рыжего, с чёрным хвостом коня, который последним мелькнул над гранью зелёного суходола и светло-голубого, в редких облаках, неба, а Могута тем временем бережно перевязывав его рану. — Нам бы теперь в седло, да и ходу далее отсюда.
— Знамо дело, догадаются печенеги, что побиты дозорные… Ну вот, теперь кровь уймётся, тебе легче будет. Минет три-четыре дня, и о печенежской стреле вспоминать забудешь… Сиди, я сам Глеба вынесу, — решил Могута, смахнул ладонью пот со лба и возвратился к челну. Сам рыл неглубокую могилу для Глеба, благо земля под кустом была не такой уж твёрдой, а когда засыпали ратника и положили сверху три отыскавшихся поблизости камня, Могута решительно охватил стонущего нового товарища за пояс, повёл к челну.
— Садись на скамью, я толкну чёлн… По времени пора бы находникам поблизости объявиться.
Столкнуть лёгкое судёнышко было нетрудно, Могута упёрся руками в борт и, едва не перевернув чёлн, счастливо взобрался на него, ухватил мокрыми руками оба весла и начал грести, огибая злосчастную отмель. «Кабы не это препятствие, глядишь, ратники ушли бы от печенегов, а теперь вон как дело перевернулось…»
Полуприкрыв веками глаза, ратник некоторое время молчал, словно собирался с мыслями, потом сказал, что прозывается он Первушей, по той причине, что среди многих детей у родителя он был первым. При крещении дали новое имя Иоанн, но это второе имя, будто платно с чужого плеча, никак не прилегало к душе.
— Боже, как мне жарко становится, будто под солнцем червень-месяца [104] сижу… — прошептал Первуша и левой рукой провёл по лицу, на котором выступили капли пота. — Над нами месяц ревун [105] начался, а жарко…
Могута, не переставая грести изо всех сил, мельком глянул на ратника, спросил, лишь бы не молчать:
— Что же ты так-то бездумно сунулся к берегу, под печенежские стрелы? Эге-ге, позри, брат Первуша, а вон и наши недруги объявились! Во-она, от леса широко едут! Спас бог неба, да и Перун не выдал на погибель!
104
Червень — июль
105
Ревун — сентябрь