Печенежские войны
Шрифт:
Навстречу ликующим белгородцам, к торгу, пыля немощными ногами и опираясь на посох, шёл старейшина Воик. Старее самой старости казался он в эту минуту Вольге, но радостная улыбка высветила почти угасшие глаза старого Воика. Потом Вольга увидел вокруг дружинников, и нежданно старейшина поднялся над ликующими белгородцами и медленно поплыл к южной стене, изредка взмахивая высохшими руками для равновесия. Это дружинники соорудили из копий носилки и на вытянутых вверх руках понесли его: так прежде, после удачной сечи, дружина Руси носила князей над полем брани.
Прихлынули белгородцы к городским стенам и замолчали на виду у врага, будто опасались хмелем радости привлечь внимание печенегов. Молча смотрели, как снимался каган с обжитого места и уходил в степь. Дымились не затушенные с ночи костры, скрипели телеги, поднимая пыль, а слабый ветер гнал её следом за конным войском. Стояли белгородцы долго, всё ещё не веря, что осада окончилась и что ворог уходит, уходит совсем, поверив в чудодейную силу земли Русской. Вот уже и солнце упало за холмы, и зарница погасла на западных краях высоких облаков, и первые звёзды зажглись, а белгородцы всё ещё глядели в затихающую степь.
Весь оставшийся день простоял Вольга рядом со старейшиной Воиком и отцом Михайлой неподалёку от сторожевой башни, а когда затихли скрипы печенежских кибиток и находники скрылись в чреве потемневшей к ночи степи, старейшина сказал, смахнув с ресниц слёзы радости:
— Пришёл конец нашему горю, люди! Отошли печенеги, и мы живы!
Над спасённым Белгородом золотой россыпью звёзд горел Млечный Путь, и Вольга, вдруг озябнув, прижался к старейшине Воику в надежде согреться у его старого тела.
Могила на кургане богов
Никнет трава от жалости,
дерево в горе к земле преклонилось.
В дождливую ночь этого же дня старейшине Воику стало совсем плохо. Он лежал на лавке, вытянув худые руки вдоль тела, и тяжело, с хрипом дышал. Грудь его то высоко поднималась, и тогда поднималось рядно, то опускалась так низко, что казалось, будто и вовсе тела нет у старейшины под рядном.
Отец Михайло подошёл к ложу с деревянной ложкой и чашкой в руках. От чашки поднимался лёгкий пар, пахло душистой мятой.
— Прими, отче, отвар целебной травы, — сказал отец Михайло и левой рукой слегка приподнял тяжёлую голову старейшины. Но старейшина не принял отвара.
— Не помочь мне, Михайло, уже никакими травами. Слышу я зов предков, ждут они меня. Зажился я на этом свете, на погребальный костёр пора… Прах мой, сыне, предашь огню по старому закону, нет желания мне в земле истлеть, подобно павшему в болото дереву. Душа огнём пусть очистится, и стану я жить под твоим очагом вместе с далёкими пращурами… Ты же помни про души предков и не скупись на требу нам, а мы будем помогать тебе в трудный час и беречь род твой от силы нечистой — за старшего теперь ты остаёшься!
Старейшина Воик притих, передохнул немного и снова заговорил с отцом Михайлой:
— Кланяюсь тебе земно, мой сын, что дал дожить до глубокой старости без нужды и горя и что почитал меня, как подобает почитать старейшину, — сказал и откинулся на изголовье. Его заострившийся нос чётко обозначился на стене избы, против серого бревна с глубокой трещиной.
Вольга сидел против старейшины и с трудом сдерживал слёзы, а они нет-нет да и подступали к глазам, увлажняли веки, щемило до боли сдавленное спазмой горло.
«Неужто дедко не встанет? — изводился в печали Вольга. — И не слышать нам больше его сказов о далёкой старине, о походах на хазар и на греков отважного князя Святослава!.. Так много знал дедко — и так мало успел нам рассказать. Бог неба, помоги старейшине! Дай ему силы одолеть хворь и встать на ноги!»
Вольга не слышал, как без скрипа открылась намокшая от дождя входная дверь и в избу вошёл Згар — потянуло вдруг ему в правый бок мокрым воздухом, и он обернулся. За спиной Згара успел заметить, пока закрывалась дверь, что во дворе и над Белгородом поднималось утреннее солнце, и край голубого неба на западе успел заметить Вольга. Згар осторожно, не отходя от порога, переступил мокрыми черевьями — следы остались на досках пола — и сказал:
— Княжий обоз подходит. Только что дружинники подали знак со стены. Воевода Радко вышел им навстречу.
Мать Виста из переднего угла вышла к очагу, прошептала:
— Славно, если так. Значит, сегодня мы уже будем сыты, — и, усталая от пережитых забот и волнений, опустилась у кади с водой, руки на колени положила.
— А князя при обозе не приметили дружинники? — спросил Янко. Ему было тяжело лежать на животе, да ещё и полуголодному. Всякий раз, когда Вольга или отец Михайло просили рассказать, как он ходил в Киев и почему у него была ранена нога, Янко отмалчивался или загадочно говорил:
— О том буду говорить, как встану. Поведать есть о чём, да не получилось бы, будто похваляюсь прежде срока.
В избу торопливо возвратился со двора ратай Антип.
— Михайло, там тебя спрашивает какой-то дружинник из киевской заставы, что вошла с обозом.
— Пришёл-таки, — чуть слышно прошептал Янко и засветился доброй улыбкой. Вольга тут же взгляд с брата на отца Михайлу перевёл, а тот посмотрел на старейшину Воика: дедко лежал спокойно, и спокойно покачивалась седая борода поверх платна, в такт дыхания.
— Виста, присмотри за отцом, я во двор выйду встретить нового человека. Странно, что за дело у него ко мне из Киева?
Во дворе было свежо и солнечно, мокрая трава вмиг намочила босые ноги Вольги, а холодный воздух проник под просторные ноговицы и под платно, даже икры ног покрылись твёрдыми пупырышками.
Посреди двора, прищурив глаза от солнца — а солнце светило ему прямо в лицо из-за среза крыши, — стоял дружинник средних лет, светлоглазый и улыбчивый. На лбу дружинника Вольга приметил глубокий шрам — от удара мечом, наверно. Лицо доброе, приветливое. Вольга лишь мельком взглянул на дружинника: «Я его раньше не видел в нашем городе», — и замер от восхищения, глядя на стройного и сытого вороного коня под низким печенежским седлом. Конь тянулся мокрыми губами к мокрой траве, и его длинная грива спускалась до самой земли. Дружинник то и дело дёргал за уздечку.