Печенежские войны
Шрифт:
Люди стояли в безмолвии долго, пока костёр не затих, пока светло-золотистые угли не превратились в сизый невесомый пепел и ветер начал уже разносить его по ближним кустам. Вольга отошёл чуть в сторону и смотрел, как белгородцы насыпали поверх пепелища высокий могильный холм.
«Нет больше деда Воика, — печалился Вольга, украдкой от взрослых вытирая ладонью мокрые скулы, — а есть только память о нём да эта могила на вершине кургана. Дедко, зачем так рано ты уготовил себе погребальный костёр и ушёл от нас?»
Тяжело стало на душе, когда белгородцы один за другим неспешно стали покидать холм и возвращаться в город, чтобы помянуть тех, кто пал под Белгородом. Вольга последовал за ними, держась вместе с Васильком и Бояном последними среди уходящих, примиряясь с неизбежным: так велось спокон веков — старое умирает, а молодому жить в заботах завтрашнего дня.
«Люди, они как деревья в лесу, — вдруг вспомнились слова старейшины, сказанные ещё совсем недавно. — И каждому дереву — свой час и свой порыв ветра…» И Вольга пытался утешить себя тем, что его час не скоро придёт и что он успеет ещё сделать немало добрых дел для земли Русской, как это сделал старейшина Воик за свой срок жизни.
У подножия Кургана Богов Вольга оглянулся в последний раз: качались кроны деревьев над могилой старейшины Воика, и длинные тени легли на свежую землю кургана. Вольга прошептал чуть слышно:
— Прощай, дедко Воик. Я всегда буду помнить тебя. Буду беречь в памяти твоё имя, твои сказы о наших предках, от древнего Вукола и до тебя, старейшина. И стану навещать твой курган в этот день из года в год, пока жив буду…
Снова набежал южный ветер, снова закружил осенние листья и вместе со словами Вольги понёс их вверх, к могильному холму на вершине Кургана Богов, а Вольга пустился бегом догонять ушедших уже далеко в лес белгородцев.
Стрела Ярого
Я иду служить за веру христианскую,
И за землю русскую,
Да за стольный Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей.
Утром с запада надвинулись невесёлые и прохладные тучи, закрыли солнце, обложили небо от края и до края и повисли над ковыльной степью. Дул свежий ветер, ковыль ровно клонился широкими волнами через всё неоглядное поле. Ковыльные волны, потемневшие под сумрачным небом, бесшумно обтекали лесистые суходолы и балки, мягко дыбились, когда перекатывались через могильные курганы давно исчезнувших из степи и из памяти народов, и там, далеко на востоке, умирали, словно срываясь и падая в Днепр с высокого правобережья.
После тризны воевода Радко получил коней для дозорной заставы и отправил сотенного Ярого в помощь Власичу. Ярый настиг Власича на второй день уже на подходе к Роси и похвалил киевлянина, что шёл он следом за печенежским войском бережливо, выслал далеко вперёд и по сторонам сильные дозоры.
— Вместе теперь спроводим находников. Ведь и нас теперь сила немалая.
Обернулся в седле Власич — за спиной будто густой и ровно подрезанный молодой сосновый лес, так ровно и густо торчали над всадниками копья, не менее пяти сотен их было. И червлёные щиты широко растянулись по полю: пусть видит ворог, что дружина идёт следом немалая!
Власич через время спросил:
— Князь Владимир остался в Белгороде?
— Уехал. После тризны по старейшине Воику и иным павшим белгородцам, ночью же, сел на коня и уехал в Киев. Немалые заботы гнетут князя. Тяжко ему было на Кургане Богов, видел я. Старейшина Воик был одним из последних ратников, кто ходил под знамёнами князя Святослава.
— Но ведь и ты был рядом со Святославом в походах на Царьград! — отозвался Власич, оглядывая степь впереди заставы — слева постепенно надвигались густые заросли Приросья, в тех зарослях мог укрыться скорый на конский скок ворог. — И сказывают, был в немалой чести у князя Святослава. Неужто князь Владимир не вспомнил о тебе и не отметил?
Ярый улыбнулся светлыми голубыми глазами, а потом тронул пальцами шрам на правой щеке.
— Что я и что моё прошлое? Таких воев, как я, преданных до скончания живота своего, у князя Святослава много было! — Ярый погрустнел вдруг, вспомнив прожитое многолетие — да было ли всё это? Было ли радостное отрочество и первый поход на греков ещё безусым небывальцем, первый удар мечом о щит ворога и первый змеиный посвист стрелы над ухом, первый хмель сечи и первая похвала князя Святослава. Было, о том часто теперь напоминают раны, извещая о всякой перемене погоды. А вспомнив, что жизнь была незряшней, с пользой земле родной, снова улыбнулся, потеребил серого коня по чуть влажной шее, ласково понукая идти резвее по высохшему за лето и высокому, почти до колен, степному разнотравью.
— Князь Владимир вспомнил обо мне на тризне, хвалил за сечу под городом, из своих рук хмельным мёдом угощал. Звал в Киев доживать последние дни в тихом тереме, обещал присмотр и уход… Но я заставу не хочу оставлять! В ней и смерть приму, — сказал так Ярый, а сердце заныло от щемящей тоски. И не один ведь он — вои-други рядом, а такого, как Славич, где ещё сыщешь? Думалось совсем недавно, что доживёт он свои годы в горнице Славича, при детях и внуках его, да бог неба по-иному распорядился…
Впереди с облысевшего холма тяжело поднялся сытый курганник и полетел над степью, а его сжатые в кулачки мохнатые лапы низко висели над белыми метёлками ковыля.
— Зри, Ярый! — привстал над седлом Власич.
Навстречу им, поднятым над головой копьём делая знаки остановиться, торопил коня молодой дружинник. Подъехал и известил:
— У междулесья, где мы завалы делали, перед бродом, печенеги сторожевой полк выставили. Костры разводят, должно, останутся здесь и на ночь грядущую.
Ярый забеспокоился, торопливо сказал:
— Странно это, — помолчал в раздумии, спросил: — Кибитки находников через Рось переправлены или ещё на нашей стороне Роси?
Дружинник пояснил, что кибитки печенегов уже за рекой, добавил с нескрываемой радостью:
— Ещё усмотрели мы, сотенный, как часть печенежского войска, не менее трети полков, спешно и без кибиток умчалась в степь, будто за кем угоном пошли, при поводных конях каждый всадник. Большой шатёр кагана на нашем берегу поставлен, и стража вокруг шатра.