Печенежские войны
Шрифт:
— Своё получишь. Важно, что выкрал ты свиток и грамоту. Давай их сюда скорей.
— Нету.
— То есть?
— Нету их у меня. Совсем нету.
— Где? Где же они? — Челюсть дината отвисла, он потянулся к суме на плече понуро сидевшего на корточках Лиса. — Шутишь? Набиваешь цену? Сейчас же давай свиток и грамоту убиенного!
— Пусти суму то, порожняя. Сказано, нету. Отобрали вместе со всем, заграбили в дороге.
— Кто? Кто отобрал? — прошептал Калокир, холодея.
— Я почём знаю. Дозорные ваши.
—
— Почём я знаю. Место запамятовал. Давно то было, еле ноги унёс, и то ладно.
Калокир уставился на него, точно громом поражённый, задохнулся, не в силах вымолвить слова. Лис, казалось, дремал.
Справа от них громыхали колеса повозок, поднимавшихся к шумному городу по выдолбленным в каменистом грунте колеям. Слева внизу поблескивал синий Босфор, испещрённый пятнами парусов. Никто из прохожих не обращал внимания на странную пару, укрывшуюся под прохладной сенью дубов над обрывом.
— Обедать с тобой буду, — мечтательно бормотал Лис с закрытыми глазами. — Завтра пойдём к цесарю пораньше. Одежду мне дашь красивую, ромейскую. Когда получу свой дворец и войско, верну тебе и одежду и угощение с лихвой. — Вытянутая его физиономия так и светилась от предвкушения благ. — Ведёт время то терять, веди в дом, Калокирушко, притомился я очень. Замуравело былое, как сказывал Богдан когда-то. Идём, что ли? Расскажу за столом всё подробно, где был, что видел.
Он поднялся, кряхтя, повернулся к динату с улыбкой, но прочёл в злобном взгляде нечто такое, что заставило его содрогнуться:
— Ты чего, грек?
Лис хотел отпрыгнуть, но одеревеневшие ноги отказались повиноваться. Он хотел закричать снова, но перекошенный от ужаса рот издал лишь хриплое шипенье. Он хотел защититься, но ничего, кроме тряпичной сумы, не было под рукой. Короткий меч Калокира вошёл ему меж рёбер по рукоять, едва не задев упрятанный под лохмотьями золочёный медвежий клык, тот самый талисман Святослава, что был снят с убитого русского гонца на Белградской дороге.
Калокир уже шагал по улице Меса, торопясь домой, когда на дорогу, протянувшуюся от берега к городу мимо стен Священного Палатия, собрав последние силы, чудом выполз раненый Лис. Счастье его, что не был сброшен с обрыва брезгливым динатом. Выполз к людям из рощи.
А тем временем возле особняка в конце улицы Меса происходило необычное. Поток пешеходов с площади, вливаясь в улицу, как бы завихрялся у этого дома, словно ручей, ударившийся о препятствие. Возбуждённые горожане, толкаясь и гомоня, заглядывали через приотворенные воротца в небольшой дворик.
«Заварил Сарам торговлю на весь квартал», — раздражённо подумал динат, прибавляя шагу.
Хозяина, должно быть, увидели из окон, потому что сейчас же навстречу ему высыпало несколько слуг. Впереди, спотыкаясь и воздевая к небу тощие руки, бежал сам евнух.
— Отчего такой переполох? Почему весь этот шум возле дома? — сердито набросился на него Калокир, едва тот, запыхавшись, пал к его ногам.
— О милостивый! — жалобно запищал скопец, учащённо моргая глазками, вернее одним, поскольку второй заплыл огромным лиловым синяком. — Ты пришёл, заступник наш! Защити!
— Что за чушь? Ты пьян? Продал ли всё, как я велел? Видно, хороша выручка за мои товары, если без моего позволения устроили пиршество!
— Не брал я вина, спаситель, не брал!
— Отвечай, продал всё?
— Да, господин, да.
— Ту деву, русскую полонянку, тоже?
— Да, господин, ещё на берегу. Всех трёх вместе с младенцами. На кораблях живо управился и поспешил сюда, чтобы продать соседям оставшихся гребцов. Только хотел твоей волей отрезать язык тому отроку, но он… он, варвар… ой-ой-ой!
— Что он?
— Не дался. Других гребцов распродали тихо, а этот взбунтовался.
— Только и всего? Уж не из-за этого ли весь переполох, позорящий честь моего дома?
— Ой, — сказал Сарам.
Калокир схватился за голову.
— Боже! — вскричал он. — Я велю поджарить твои пятки, старая обезьяна! И прежде всего, гнуснейший, за то, что продал красавицу! Кому ты отдал её, лучшую из жемчужин?
— Ой, — повторил Сарам.
— Отвечай!
— Ка… ка… какому-то торговцу из Македонии. Он дал за неё тридцать солидов. Целых тридцать! Я старался. Но теперь вот отрок…
Динат ударом ноги отшвырнул евнуха так, что тот покатился, как щенок, визжа и стеная, на других онемевших и переминавшихся в растерянности слуг.
— Дармоеды! — лютовал динат, устремляясь к дворику сквозь расступившихся зевак. — Испугались юнца! Обленились, трусы!
Однако, очутившись по ту сторону ворот, он осёкся, обвёл очумелым взглядом дворик, в котором царил невообразимый хаос, будто недавно пронеслась и разметала всё буря, оставив после себя настоящий погром, за его спиной сгрудились те, кто следом вошёл с улицы. Представшее перед Калокиром смахивало на головоломку, на картину-загадку, какую снабжают надписью: «Что тут неправильно нарисовано?»
Невольно попятившись, он ухватился за рукав возвышающегося над всеми незнакомого бородача, статного и ухмыляющегося, как видно, случайно забредшего на шум.
Не обращая внимания на Калокира, мужчина этот в отличие от прочих не галдел, не суетился, а спокойно и пристально наблюдал за происходящим. И одет он был не так, как остальные: необычного покроя кожаную рубаху, просторную, с глубоким вырезом, из которого выглядывали ключицы и мышцы могучей груди, опоясывал широкий плетённый из бечёвок набрюшник. Кудрявую крупную голову, посаженную на толстую жилистую шею, венчал белый колпак с белым гусиным пером. Стоял мужчина крепко, как монумент, расставив ноги и заложив растопыренные пальцы сильных рук за набрюшник.