Печерские антики
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У латыниста квартального было два искусства, из коих одним он хвастался, а о другом умалчивал, хотя, собственно, второе в общественном смысле имело гораздо большее значение.
Иван Дионисович хвалился тем, что он "сам себя стриг". Это, может быть, покажется кому-нибудь пустяками, но пусть кто угодно на себе это попробует, и тогда всяк легко убедится, что остричь самому себя очень трудно и требует большой ловкости и таланта. Второе же дело, которое ещё более артистически исполнял, но о котором умалчивал квартальный, относилось к антикварному роду: он знал секрет, как "старить" новые доски для того, чтобы ими "подшивать" ночью
В том самом караван-сарае, где складывались натуральные подати с базарных торговцев и производилась меновая торговля, тут же у Ивана Дионисовича была и антикварная мастерская. Здесь находились дрань, лубья и дёготь или колёсная смола, по-малороссийски "коломазь". Всё это было набрано на базаре с торговцев безданно-беспошлинно и назначалось в дело, которое, при тогдашних строгостях, заключало в себе много тайности и немало выгод. Химия производилась в огромном старом корыте с разведённым в нём коровьим помётом и другими элементами, образовывавшими новые соединения. Элементы все были простые: навоз, песок, смола и зёрна овса "для проросли". В этом корыте лежали приуготовляемые для антикварных работ лубы и драницы. Они подвергались довольно сложному процессу, за которым классик наблюдал не хуже любого техника, и новому материалу придавался вид древности изумительно хорошо и скоро. Квартальный сам дошёл до того, как составлять этот античный колорит и пускать по нему эту весёлую зелёненькую проросль от разнеженных овсяных зёрен. Стоило приготовленную таким способом доску приколотить на место, и, как "Бибик" около неё ни разъезжай, ничего он не отличит.
Дошёл до этого производства Иван Дионисович, вероятно, из тех побуждений, чтобы у него не пропадали такие продукты, как лубья и коломазь, для которых нельзя было найти особенно хорошего сбыта в их простом виде.
Кажется, квартальный иногда сам и приколачивал приготовленные им заплатки, а впрочем, я достоверно этого не знаю. Знаю только, что он их приготовлял, и притом приготовлял в совершенстве.
Способ нанесения этого материала на ветхие постройки был прост: избиралась ночь потемнее, и к утру дело было готово. На следующий день Кесарь Степанович ходил, гулял, поглядывал и говорил, улыбаясь:
– Что? много взял, безрукий?
А ему отвечали:
– Что он против тебя может!
Так и это всё шло в подтверждение, что Бибиков ничего, будто, против "Кесаря" сделать не может, а тем временем пришла постройка моста, и к Виньолю притекла масса людей, из которых много было раскольников. Эти привезли с собою образа и своих "молитвенников", между которыми всех большей тайности и охране подлежал уже раз упомянутый старец Малафей. Он был "пилипон" (то есть филипповец) и "немоляк", то есть такой сектант, который ни в домашней, ни за общественной молитвой о царе не молился. Такие сектанты, при тогдашнем малом знании и понимании духа русского раскола, почитались "опасными и особенно вредными".
Большинство людей, даже очень умных, смотрели на этих наивных буквоедов как на политических злоумышленников и во всяком случае "недругов царских".
Этого не избегали наши старинные законоведы и новейшие тенденциозные фантазёры вроде Щапова, который принёс своими мечтательными изъяснениями староверчества существенный вред нежно любимому им расколу.
Куда было деть в Киеве такого опасного старца, как Малахия? где его поместить так удобно, чтобы он сам был цел и чтобы можно было у него "поначалиться" и вкусить с ним сладость молитвенного общения? Христолюбцам предлежала серьёзная забота, "где сохранить старичка от Бибика".
Но где же лучше можно было устроить такого особливого богослова, как не в "шияновских нужниках". Сюда его и привела под крыло печерского "Кесаря" громкая слава дел этого независимого и бесстрашного человека.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Старца Малафея с его губатым отроком в шияновских палестинах водворили два какие-то каменщика. Эти люди приходили осматривать помещение с большими предосторожностями. О цене помещения для старца они говорили с барышней, которая ведала домовые счёты, а потом беседовали с Кесарем Степановичем о чём-то гораздо более важном.
Это тогда заинтересовало всех близких людей.
Каменщики были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками самого высокопробного русского благочестия: чёлочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты; говор тихий, а взгляд умеренный и "поникновенный".
О деньгах за квартиру для старца и его отрока раскольники не спорили. Очевидно, это было для них последним делом, а главное было то, о чем говорено с Кесарем Степановичем.
Он их "исповедовал во всех догматах" их веры и - надо ему отдать честь - пришёл к заключениям весьма правильным и для этих добрых людей благоприятным.
На наши расспросы: что это за необыкновенные люди, он нам с чисто военною краткостию отвечал:
– Люди прекрасные и дураки.
Результатом такого быстрого, но правильного определения было то, что злосчастные раскольники получили разрешение устраиваться в подлежащем отделении "шияновских нужников", а квартальный-классик в следующую же ночь произвёл над крышею отданного им помещения надлежащие антикварные поправки.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Под старца была занята довольно обширная, но весьма убогая хоромина впрочем, в самом излюбленном раскольничьем вкусе. Это была низенькая полудеревянная-полумазанная, совершенно отдельная хибара. Она стояла где-то на задворке и была ниоткуда не видима. Точно она здесь нарочно построена в таком сокрытии, чтобы править в ней нелегальные богомольства.
Чтобы добраться до этого, буквально сказать, молитвенного хлева, надо было пройти один двор, потом другой, потом завернуть ещё во дворик, потом пролезть в закоулочек и оттуда пройти через дверь с блочком в дровяную закуточку. В этой закуточке был сквозной ход ещё на особый маленький дворишко, весь закрытый пупом поднявшеюся высокою навозною кучею, за которою по сторонам ничего не видно. Куча была так высока, что закрывала торчавшую из её средины высокую шелковицу или рябину почти по самые ветви.
Хатина имела три окна, и все они в ряд выходили на упомянутую навозную кучу, или, лучше сказать, навозный холм. При хате имелись дощатые сени, над дверями которых новые наёмщики тотчас же по водворении водрузили небольшой медный литой крест из тех, что называют "корсунчиками".
С другой стороны на кучу выходило ещё одно маленькое окно. Это принадлежало другому, тоже секретному помещению, в которое входили со второго двора. Тут жили две или три "старицы", к которым ходили молиться раскольники иного согласия - "тропарники", то есть певшие тропарь: "Спаси, Господи, люди твоя". Я в тогдашнее время плохо понимал о расколе и не интересовался им, но как теперь соображаю, то это, должно быть, были поморцы, которые издавна уже "к тропарю склонялись".