Печерские антики
Шрифт:
Гиезий промолчал и покосил в сторону дедушки глазами: дескать, нельзя говорить.
Вместо ответа он, вздохнув, молвил:
– Булычку бы надо сбегать купить.
– За чем же дело стало? сбегайте.
– Рассердится. Три дня уже так говейно живём. Сам-то даже и капли все дни не принимал. Тоже ведь и государю это нелегко будет. Зато как ноне при всех едиными устнами тропарь за царя запоём, тогда и есть будем.
– Отчего же ныне едиными "устнами" запоёте?
Гиезий скосил глаза на старца и, закрыв ладонью рот, стал шептать мне на ухо:
– Государь через мост пешо пойдёт...
– Ну!
– Только ведь до
– Ну и что же такое? Что же дальше?
– А тут, где крещебная струя от Владимира князя пошла, он тут станет.
– Так что же из этого?
– Тут он своё исповедание объявит.
– Какое исповедание? Разве неизвестно его исповедание?
– Да, то известное-то известно, а нам он покажет истинное.
Я и теперь ещё ничего въявь не понял, но чувствовал уже, что в них дедушкою внушены какие-то чрезвычайные надежды, которым, очевидно, никак невозможно сбыться. И всё это сейчас же или даже сию минуту придёт к концу, потому что в это самое мгновение открытие началось.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
По мосту между шпалерами пехоты тронулась артиллерия. Пушки, отчищенные с неумолимою тщательностию, которою отличалось тогдашнее время, так ярко блестели на солнце, что надо было зажмуриться; потом двигалось ещё что-то (теперь хорошенько не помню), и, наконец, вдруг выдался просторный интервал, и в нём на свободном просвете показалась довольно большая и блестящая группа. Здесь все были лица, в изобилии украшенные крестами и лентами, и впереди всех их шёл сам император Николай. По его специально военной походке его можно было узнать очень издали: голова прямо, грудь вперёд, шаг маршевой, крупный и с наддачею, левая рука пригнута и держит пальцем за пуговицей мундира, а правая или указывает что-нибудь повелительным жестом, или тихо, мерным движением обозначает такт, соответственно шагу ноги.
И теперь государь шёл этою же самою своею отчётистою военною походкою, мерно, но так скоро подаваясь вперёд, что многие из следовавших за ним в свите едва поспевали за ним впритруску. Когда старенький генерал с оперением на голове бежит и оперение это прыгает, выходит забавно: точно как будто его кто встряхивает и из него что-то сыпется.
Шествие направлялось от городского гористого берега киевского к пологому черниговскому, где тогда тотчас же у окончания моста были "виньолевские постройки": дома, службы и прочее. Гораздо далее была слободка, а потом известный "броварской лес", который тогда ещё не был вырублен и разворован, а в нём ещё охотились на кабанов и на коз.
В свите государя издали можно было узнать только старика Виньоля и одного его, необыкновенно красивого, сына, и то потому, что оба они были в своих ярких английских мундирах.
Разумеется, взоры всех устремились на эту группу: все следили за государем, как он перейдёт мост и куда потом направится. Думали: "не зайдёт ли к англичанам спасибо сказать", но вышло не так, как думали и гадали все, а так, как открыто было благочестивому старцу Малахии.
Да, как раз на самой середине моста государь вдруг остановился, и это моментально отозвалось в нашем пункте разнообразными, но сильными отражениями: во-первых, Гиезий, совсем позабыв себя, громко воскликнул: "Сбывается!", а во-вторых, всех нас всколебало чем-то вроде землетрясения; так сильно встряхнуло кирпичи, на которых мы стояли, что мы поневоле схватились друг за друга. Пожелав найти этому объяснение, я оглянулся и увидал, что это пал на колени старец Малафей Пимыч...
С этой поры я уже не знал, куда глядеть, где ловить более замечательное: там ли, на обширном мосту, или тут у нас, на сорном задворке. Взор и внимание поневоле двоились и рвались то туда, то сюда.
Между тем государь, остановясь "против крещебной струи", которую старец проводил по самой середине Днепра, повернулся на минуту лицом к городу, а потом взял правое плечо вперёд и пошёл с средины моста к перилам верхней стороны. Тут у нас опять произошло своё действо; Малахия крикнул:
– Гляди!
А Гиезий подхватил:
– Видим, дедушка, видим!
Государь пошёл с середины влево, то есть к той стороне, откуда идёт Днепр и где волны его встречают упор ледорезов, то есть со стороны Подола. Вероятно, он захотел здесь взглянуть на то, как выведены эти ледорезы и в каком отношении находятся они к главному течению воды.
Государя в этом отклонении от прямого хода к перилам моста сопровождал Виньоль и ещё кто-то, один или два человека из свиты. Теперь я этого в точности вспомнить не могу и о сю пору изумляюсь, как я ещё мог тогда наблюдать, что происходило и тут и там. Впрочем, с того мгновения, как государь остановился на середине моста, "против крещебной струи", - там я видел очень мало. Помню только один момент, как публика, стоявшая за войсками у перил, увидя подходившего государя, смешалась и жалась вместо того, чтобы расступиться и открыть вид на воду. Государь подошёл и сам собственною рукою раздвинул двух человек, как бы приклеившихся к перилам.
Эти два человека оба были мои знакомые, очень скромные дворяне, но с этого события они вдруг получили всеобщий интерес, так как по городу пролетела весть, что государь их не только тронул рукою, но и что-то сказал им. Об этом будет ниже. С того мгновения, как государь отстранил двух оторопевших дворян и стал лицом к открытой реке, внимание моё уже не разрывалось надвое, а всё было охвачено Пимычем.
Первое, что отвлекло меня от торжественной сцены на мосту, - было падение вниз какого-то чёрного предмета. Точно будто чёрный Фаустов пудель вырвался из-под кирпичей, на которых мы стояли, и быстро запрыгал огромными скачками книзу.
Если это был зверь, то он, очевидно, кого-то преследовал или от кого-то удирал. Разобрать этого я не мог, как чёрный предмет скатился вниз и совершенно неожиданно нырнул и исчез где-то под берегом. Но отрок Гиезий был глазастее меня и воскликнул:
– Ай, пропала дедушкина шляпа!
Я посмотрел на Пимыча и увидел, что он стоит на коленях и с непокрытою головою. Он буквально был вне себя: "огонь горел в его очах, и шерсть на нём щетиной зрилась". Правая рука его с крепко стиснутым двуперстным крестом была прямо поднята вверх над головою, и он кричал (да, не говорил, а во всю мочь, громко кричал):
– Так, батюшка, так! Вот этак вот, родненький, совершай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле одно небесное исповедание.
И в это время, как он кричал, горячие слёзы обильными ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам и прятались в бороду... Волнение старца было так сильно, что он не выстоял на ногах, голос его оборвался, он зашатался и рухнул на лицо своё и замер... Можно бы подумать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука, которую он всё-таки выправил, поднял кверху и все махал ею государю двуперстным сложением... Бедняк, очевидно, опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать "небесное исповедание".