Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
Он покрывался потом, пока говорил. Но ночной ветер сушил пот у него на лице. Тогда он потел снова, и на высохшем поту проступали новые капли.
– Я надорвусь, но отнесу тебя в Тонайю – там тебя выходят. Я знаю наверняка, что стоит тебе выздороветь, и ты снова примешься за свои дурные дела. Но это меня уже не волнует. Только бы ты ушел подальше, чтобы я больше никогда о тебе не слышал. Только бы… Потому что мне ты больше не сын. Я проклял кровь, которая досталась тебе от меня. То, что ты получил от меня, я проклял. Я сказал: «Пусть кровь, которую я дал ему, сгниет у него в почках». Я сказал это, когда узнал, что ты вышел на большую дорогу. Что ты живешь грабежом и убиваешь людей… И хороших людей.
– Посмотри теперь, вдруг что увидишь. Или услышишь. Тебе виднее оттуда, сверху. Потому что я тут совсем оглох.
– Я ничего не вижу.
– Тем хуже для тебя, Игнасио.
– Я хочу пить.
– Терпи! Мы должны быть совсем рядом. Дело в том, что уже очень поздно, и в деревне, наверное, погасили огни. Но лай собак ты мог бы услышать. Прислушайся.
– Дай мне воды.
– Здесь нет воды. Нет ничего, кроме камней. Потерпи. Даже если бы вода была, я бы не стал спускать тебя. Мне никто не поможет поднять тебя обратно, а один я не справлюсь.
– Я очень хочу пить. И спать.
– Я помню, каким ты был, когда родился. Точно таким же. Просыпался голодный, ел и снова засыпал. И мать давала тебе воду, потому что ты выпивал все ее молоко. Ты был как бездонная бочка. Да еще и злобный. Но я никогда и подумать не мог, что с годами эта злоба поднимется тебе в голову… А вышло именно так. Твоя мать, спаси Господь ее душу, хотела, чтобы ты вырос сильным. Она думала, что с возрастом ты станешь ей опорой. У нее не было никого, кроме тебя. Когда она забеременела вновь, тот ребенок убил ее. А сейчас, будь она жива, увидь она все это, ее убил бы ты.
Он почувствовал, что человек, которого он нес на плечах, перестал сжимать колени и теперь просто болтал ногами из стороны в сторону. Ему показалось, что голова сына – там, наверху – стала вздрагивать, как будто от рыданий.
Он чувствовал, как на голову ему падают крупные капли, похожие на слезы.
– Ты плачешь, Игнасио? Плачешь, потому что вспомнил о матери, правда? Но ведь ты за всю жизнь ничего для нее не сделал. Не отплатил нам ничем хорошим. Кажется, будто вместо нежности и ласки мы набили твое тело злобой. И теперь – сам видишь. Теперь тебя ранили. Что сталось с твоими друзьями? Их всех убили. Но у них никого не было. Они с легкостью могли бы сказать: «У нас никого нет». Но ты, Игнасио?
Вот, наконец, и деревня. Он видел, как крыши блестят от лунного света. Его колени стали подгибаться от последнего усилия, и он почувствовал, как тяжесть тела вот-вот раздавит его. У первого навеса он остановился, присел на край мостовой и опустил слабое, будто мешок с костями, тело.
Он с трудом разжал пальцы, которыми сын держался за его шею, и, освободившись услышал, что со всех сторон лают собаки.
– Неужели ты не слышал их, Игнасио? – сказал он. – Не захотел помочь мне даже этой маленькой надеждой.
День обвала
– Это случилось в сентябре. Но не этого года, а прошлого. Или позапрошлого, Мелитон?
– Нет, прошлого.
– Да, если я все правильно помню. Это было в сентябре прошлого года, числа двадцать первого. Послушай, Мелитон, разве не двадцать первого числа случилось землетрясение?
– Немного раньше. Насколько я помню, восемнадцатого.
– Ты прав. Я тогда был в Тускакуэско. И своими глазами видел, как дома обваливались, словно сахарные. Скручивались, будто корчась от боли, а потом целые стены вдруг оказывались на земле. Люди в ужасе выбирались из-под развалин и с криками бежали к церкви. Но подождите-ка. Послушай, Мелитон, в Тускакуэско ведь нет никакой церкви. Ты не припоминаешь?
– Ее там нет. Ничего там не осталось, кроме нескольких потрескавшихся стен, которые раньше, лет двести назад, как говорят, были церковью. Но теперь все уже давно позабыли и о ней, и о том, какой она была. Место скорее напоминает заброшенный загон для скота, поросший кустами клещевины.
– Все верно. Значит, землетрясение застало меня не в Тускакуэско. Должно быть, в Эль-Почоте. Но ведь Эль-Почоте – это ранчо, разве нет?
– Точно. Но там есть часовенка, которую местные называют церковью. Чуть позади имения Алькатрасов.
– Значит, именно там меня и настигло землетрясение, о котором я вам рассказываю: когда земля вся пенилась, как будто из глубины ее кто-то расшатывал здоровыми ручищами. Так вот, спустя несколько дней – потому что я помню, что мы тогда еще ставили подпорки у покосившихся стен, – приехал губернатор: посмотреть, какую помощь он может оказать своим присутствием. Вы ведь прекрасно знаете: стоит губернатору приехать на место происшествия, а людям – увидеть его, как все трудности тут же исчезают. От губернатора нужно всего ничего: приехать посмотреть, что происходит, а не раздавать приказы, сидя у себя дома. Как только он приезжает, все сразу налаживается, и люди, пусть бы им крыша свалилась на голову, в конце концов остаются довольны, что имели случай с ним познакомиться. Или я неправ, Мелитон?
– Это как пить дать.
– Так вот. Как я вам говорил, в сентябре прошлого года, спустя некоторое время после тряски, сюда заявился губернатор – посмотреть, как с нами обошлось землетрясение. С ним был и геолог, и другие знающие люди – не подумайте, что он приехал один. Слушай, Мелитон, это ж сколько денег нам стоило накормить свиту губернатора?
– Где-то четыре тысячи песо.
– И это притом, что они пробыли здесь всего день, а с наступлением ночи уехали. Иначе кто знает, может, мы бы и вовсе остались без гроша в кармане. Но мы, что ни говори, были очень рады: у людей, кажется, чуть головы не отрывались – так они тянули шеи, чтобы только взглянуть на губернатора. Ни одно его действие не оставалось незамеченным. Обсуждали всё: как он ел индейку, обсасывал ли кости, и как это он так живо умудрялся хватать одну за другой тортильи, обмакивая их в соус гуакамоле. А он – такой спокойный, такой серьезный – вытирал руки о носки, чтобы не пачкать салфетку, которой пользовался для того, чтобы время от времени промокнуть усы. А после, когда им в голову ударил гранатовый пунш, все стали хором петь песни. Слушай, Мелитон, что же за песню они пели – снова и снова, как заезженная пластинка?
– Ту, где поется: «О, ты не ведаешь часов печали…»
– И хорош же ты, Мелитон, когда надо что-нибудь вспомнить, это точно. Да, именно так. А губернатор только и делал, что смеялся. Спросил, где у нас уборная. Потом снова сел на место, понюхал гвоздики, которые стояли на столе. Он смотрел на поющих и, улыбаясь, качал головой в такт. Он, несомненно, был счастлив, потому что счастлив был его народ – угадать его мысли не стоило труда. Когда дело дошло до тостов, встал один из его сопровождающих – с надменным лицом, слегка развернутым влево. Он заговорил, и мы сразу поняли, что речь будет непростой. Он говорил о Хуаресе, памятник которому стоит у нас на площади. Тогда-то мы и узнали, что это Хуарес. Потому что прежде никто не знал, что это за человек стоит на постаменте. Мы всегда думали, что это может быть Идальго, или Морелос, или Венустиано Карранса, потому что именно там, в дни рождения обоих, мы каждый год отдавали им почести. Пока этот щеголь не объяснил нам, что на самом деле это дон Бенито Хуарес. А что за вещи он говорил! Правда же, Мелитон? Ты, раз у тебя такая добрая память, должен хорошо помнить, что рассказывал этот малый!