Пекарь Ян Маргоул
Шрифт:
Связующим звеном между седой стариной и настоящим становится образ повествователя. Это современник описываемых событий и современник читателей романа. Он но принимает участия в действии, но обладает индивидуальным обликом. И все же это не автобиографическое «я» писателя, возникающее лишь в посвящении и заключении. Взгляды автора, в частности его гневную и чрезвычайно актуальную в обстановке начала 30-х годов отповедь милитаризму, выражает и некий чудак, который жил значительно позднее описываемых событий, был мудр и написал трактат, где говорилось о первопричинах войн и о благости мира. Такую же роль играют ссылки на книгу неназванного поэта, писавшего о том, что «любовь — учитель улыбок». А порой авторская речь непосредственно переходит в монолог героя, или монолог героя, казалось бы, независимый от повествователя, объективированный, отражает авторскую точку зрения. Автор подчеркивает, что он может распоряжаться повествованием по своему усмотрению. Но герои вместе с тем как
Наконец и адресат рассказа — это не безличный читатель, а люди с определенными взглядами и вкусами, и автор обращается к ним с разъяснениями и оговорками. Более того, они вовлекаются в само действие. Рассказчик не только апеллирует к их жизненному опыту («Разве это не ваш спор? Не была ваша надежда выкрадена так же, как надежда Лазара?»), но и смотрит на происходящее их глазами. В романе появляются слова: «мы видим…», «вы видите…». Это уже не рассказ, а показ. Показ с точки зрения героя, показ с нашей, читательской точки зрения и показ с точки зрения повествователя («я вижу…»). Эпическое повествование оказывается на грани лирики и кинодраматургии.
Для эпоса характерно повествование в прошедшем времени. Лирика, в основе которой лежит переживание, сиюминутна. И Ванчура все время прерывает поток событий, ибо это необходимо для их эмоциональной оценки. В каждый момент действия рядом с персонажем оказывается свидетель и судья. Часто Ванчура, подобно современному кинорежиссеру, заставляет героев застыть на месте. Этим он усиливает момент ожидания, заставляет читателя анализировать и оценивать происходящее. Автоматизм восприятия постоянно нарушается. Как поведет себя персонаж? — то и дело спрашивает рассказчик. И читатель ощущает, что перед ним множественность решений. Осуществляется же самое вероятное из них, а подчас — и самое неожиданное, поскольку максимально вероятной оказывается не внешняя, поверхностная, а более глубокая, внутренняя мотивировка. Следуя правилам киноискусства, Ванчура строит действие как ряд драматических эпизодов, перемежает планы, даст разные ракурсы. Примечательна пятая глава, где повторно, уже с иной точки зрения, изображается решающая битва между полком гейтмана Пиво и шайкой Козлика. Короткими наплывами, как в кино, возникают картины прошлого.
«Дух, поэтичность и кровь» [14] — вот три требования к роману, которые выдвигал в этот период Ванчура и которыми нарочито ограничивался. И «Маркета Лазарова» в полной мере отвечала этим требованиям. «Дух», то есть глубина авторской мысли, и «кровь», то есть жизненность и полнокровность изображения, сочетаются здесь с подлинной поэтичностью. Сама фабула романа — развернутый поэтический образ («божья невеста» Маркета становится земной невестой), а сюжетные повторы, контрасты и параллели выступают как соответствия поэтическим фигурам. Этой балладической эпике созвучна речь, лаконичная и взволнованная, как бы находящаяся под током высокого напряжения, возникающего от столкновения разных стилистических сфер — простого повествовательного слова и яркой метафоричности, торжественной архаики и разговорности.
14
Van?ura V. R?d nov? tvorby, s. 62.
И все же прогрессивной критике и прогрессивному читателю роман Ванчуры, вышедший в разгар экономического кризиса, голодных походов, забастовок и локаутов, в момент, когда ужо начала вырисовываться угроза новой войны, казался слишком далеким от современности. «Вы отказываете мне в праве на балладу, — возражал Ванчура, выступая перед молодежной аудиторией, — это все равно, как если бы я отказывал вам, молодым, в праве на любовь…» [15] В полемике, развернувшейся после этого выступления, да и вообще в критических статьях о творчество Ванчуры, написанных в те годы некоторыми представителями левого литературного фронта, порой звучало слишком прямолинейное требование актуальности. В свою очередь, и Ванчура, справедливо отстаивая специфику литературы как поэтического искусства, исходил из ошибочного разделения ее чисто эстетических и практических задач. И широкая дискуссия на тему «Поэт и общество», в которой приняли участие не только такие видные прогрессивные критики, как Бедржих Вацлавек и Ф. Кс. Шальда, но и рабочие читатели, не прошла для него даром.
15
«Index», 1933, № 1, s. 8.
Еще большее значение имело прямое участие Ванчуры в повседневной борьбе трудящихся. Хотя в 1929 году из-за временных тактических разногласий Ванчура оказывается вне рядов компартии, он продолжает подчеркивать свою идейную принадлежность к ней и помогает новому партийному руководству, возглавляемому Клементом Готвальдом, во всех его практических акциях. Включается в работу по развертыванию антифашистского движения, едет к бастующим горнякам северной Чехии, становится поверенным Комитета солидарности со стачечниками, организует помощь молодежи в безработным, выступает на митингах в поддержку демократической Испании. Формулируя свою новую эстетическую позицию, он пишет: «Литература — не только искусство… Литература — один из наиболее действенных видов духовного оружия…» [16] Творчество его обретает все большую социальную конкретность, в нем все сильнее слышен «звон оружия».
16
Van?ura V. R?d nov? tvorby, s. 157.
В сборнике рассказов «Лук королевы Доротки» (1932) и романе «Бегство в Буду» (1932) Ванчура вновь обращается к изображению современности, вскрывая моральную несостоятельность хранителей устоев старого мира и активно сочувствуя тем, кто с ним порывал. Лейтмотивом его творчества становится тема конца старого мира. В романе «Конец старых времен» она непосредственно вынесена в заглавие.
«Пекарь Ян Маргоул» был романом-притчей о новом пролетарском Иове. «Маркета Лазарова» была романом-балладой. В «Конце старых времен» Ванчура использовал свой опыт драматурга (пьесы «Учитель и ученик», 1927; «Больная девушка», 1928; «Алхимик», 1931) и кинорежиссера (фильмы «Перед выпускными экзаменами», 1932; «Па солнечной стороне» и «Неверная Марийка», 1934). Роман и возник из неосуществленного киносценария о современном бароне Мюнхгаузене.
Главного героя в сценарии звали Бореком из Петроупима. Это был чех, выдававший себя за барона и полковника русской армии, человек совершенно невежественный и явный плут. Борек, например, утверждает, будто река Лена впадает в Каспийское море, а под конец сам признается, что водил всех за нос. Русские мотивы в его болтовне занимали не больше места, чем небылицы об охоте в Бенгалии и Судане. Авантюрист, увлеченный романтикой прошлого, он говорит: «Люблю охоту, гербы, хлам минувших столетий… Я принадлежу к войску мертвых» [17] . В романе «войском мертвых» оказывается белая армия, а князь Мегалрогов выступает в роли Дон Кихота русского монархизма.
17
Машинописная копия текста сценария, хранящегося у вдовы писателя Людмилы Вапчуровой, s. 66.
Русская тема в романе возникает не только потому, что реальный прототип героя книг Распе и Бюргера служил при дворе русской императрицы Лины Иоанновны. Революционная Россия давно привлекала писателя-коммуниста Владислава Ванчуру. В 1927 году он побывал на праздновании десятилетия Октября в Москве и Ленинграде. «Советская Россия, — писал он по возвращении, — похожа на огромную кузницу, где куют новые формы… Кажется, что продолжается рабочий день, первый или второй день творения» [18] . Писатель восхищался советским театром и киноискусством, хорошо знал русскую классическую и советскую литературу. Встречался он и с советскими людьми, бывал частым гостем в нашем дипломатическом представительстве в Праге — на знаменитой вилле «Терезия».
18
Van?ura V. ??d nov? tvorby, s. 59.
В 20-е и 30-е годы Прага была самым крупным после Парижа центром белогвардейской эмиграции. Чешское правительство, долгое время отказывавшееся признать Советский Союз де-юре, щедро благотворительствовало различным эмигрантским организациям. Своим романом Ванчура недвусмысленно показывал, что такая политика равнозначна покровительству безумцам. Безумцем выглядит Мегалрогов, ведущий дневник полка, в составе которого лишь два человека — он сам да его денщик. Граничит с безумием наивность и простодушие Вани, слепо верящего в царя и святую Русь. Трагизм и величие событий, развернувшихся в России, отражается в этих гротескных фигурах как бы в перевернутом виде. Трезвые замечания Вани постоянно снижают ложноромантический пафос рассказов полковника. Ваня ровным счетом ничего не помнит о тех «благородных и прекрасных историях», участником которых он был, если верить словам Мегал-рогова. В памяти у него лпшь поражения, зуд от насекомых, стужа да голод. Образ Мегалрогова обретает ироническую окраску и благодаря литературной традиции, на фоне которой он выписан. Комическую тень на него отбрасывают не только барон Мюнхгаузен и Дон Кихот, но и Дон Жуан. Сходную роль играют и русские предшественники Мегалрогова и Вани — Хлестаков и Осин, Чичиков и Петрушка, Обломов и Захар. Впрочем, чешский писатель «сдвигает» то, что кажется ужо знакомым. Мегалрогов как бы соединяет в себе черты Денисова, Анатоля Курагина и Хлестакова, а Ваня наряду с каратаевским фатализмом проявляет постоянную склонность к непокорству и мятежу.