Пекинский узел

Игнатьев Олег Геннадьевич

Сварили уху, большими ломтями нарезали хлеб, дружно пошвыркали хлёбово.

Отварную рыбу оставили на ужин.

– Не всё сразу, – по-хозяйски распорядился Дмитрий Скачков, и хорунжий поддержал его, стряхивая с колен хлебные крошки:

– Будет что кусакать.

Капитан Баллюзек раскрыл портсигар, выудил папиросу, размял в пальцах и, фукнув в длинный картонный мундштук, зажал его зубами так, что и тому, кто никогда не курил, захотелось проделать то же самое. Щёлкнув серебряной крышкой и сунув портсигар в карман, он достал спички и, чиркнув от себя, красиво, артистично прикурил.

Хорунжий тоже окутал себя дымом.

Перекур.

–

Чур моё не замай, – предупредил Стрижеусов, глядя, как Дмитрий Скачков увязывает таганок с рыбой.

Казаки захохотали.

– Евсей ты бухарский! – беззлобно ругнулся Шарпанов. – Котел-то общой!

Выкурив по цигарке и напоив коней, казаки подтянули подпруги и умялись в сёдлах.

Колёса и копыта застучали по камням.

День сменялся вечером, ночь – утром, весна осталась позади – навстречу устремилось лето. Солнце палило, жгло плечи.

– Едем по Монголии, на задах мозолии, – время от времени повторял Савельев и болезненно морщился: сапоги от жары заскорузли и отдавливали ноги.

Лица казаков обгорели, обветрились, носы шелушились.

Пустыню Гоби пересекли за десять дней – кони заметно устали.

– Чижало лошадкам, – горевал Шарпанов. – Чать, не верблюда.

Себя он жалеть не привык.

Ноги его скакуна были обсыпаны цветочным слётом, а шерсть скуржавилась и потемнела от росы.

Спали урывками, вставали в потемках, пускались в путь по холодку. Уже в дороге наблюдали, как небо бледнело, прояснялось, высоко над горизонтом вспыхивали и светились нежной позолотой облачка. Иногда казаки видели сторожевых монголов, явно следивших за ними. Двигались те довольно быстрой рысью, но держались на отшибе, соблюдая дистанцию: уважали. Знали, что линейные казаки «шибко хорошо стрелял».

– Говорят, что пустыня безлюдна, – обращаясь к Татаринову, сказал Игнатьев и проводил глазами очередной торговый караван. – Как же она безлюдна, если дорог не счесть и караван идет за караваном? Самый обычный проходной двор, только чересчур длинный.

– И чересчур узкий, – отвечал Александр Алексеевич, подразумевая интересы России в Средней и Восточной Азии. У него сильно обгорел нос, и он заклеивал его бумажкой.

В знойном мареве струились и дрожали очертания далеких гор. Николаю вспомнилось лето в отцовском имении, в сельце Чертолино. Мужики и бабы на покосе, аромат цветущих и скошенных трав, парные туманы в подлеске, над тихой стоячей водой; обильная роса на доннике, на лопухах, на развернувшем свои листья подорожнике. Где-то в роще гулко стучал дятел, куковала кукушка, на дорогу выскакивал заяц. И, словно догадавшись о его душевном настроении, Татаринов вздохнул:

– Сейчас бы косой побренчать, росу посмахивать с травы.

– Одним словом, – засмеялся Игнатьев, – сейчас бы домой!

– Домой, – согласился Александр Алексеевич. – Туда, где косы, вилы, грабли. Шалаши косцов, родной язык, русские песни.

Услышав про песни, хорунжий гаркнул: «Запевай!» – и показал кулак Шарпанову. Тот понял. Свистнул и привстал на стременах:

Гой-да выпью рюмку, рюмку стременную,Поклонюся родной мать-сырой земле…

С песнями, с частушками добрались до Калгана.

Пошли в мыльню.

«В Китае без воды и бани пропадешь, – предупредил Татаринов. – Завшивленность народа ужасающа».

– А руки перед едой китайцы моют? – спросил Вульф.

– Большинство – нет, – ответил драгоман, – В этом они усматривают непокорность судьбе.

– Оригинально, – скорчил гримасу брезгливости секретарь.

Через два дня отдыха, взяв необходимый запас воды и провизии, двинулись по калганской дороге в сторону Пекина.

Игнатьев заметил, что, как только они пересекли границу Китая, отношение к посольству стало более чем прохладным. Официальной встречи не было. Маньчжуры прислали двух чиновников – проводников, но это больше напоминало надзор, нежели гостеприимство.

Если что и утешало, так это природа Китая. Она была настолько эффектна сама по себе, что местами создавала готовые парковые уголки. Их естественная живописность очаровывала с первого взгляда. Горы – самой причудливой формы, нагромождения камней у горных озер и рек – неизъяснимой фантастической окраски; обломки скальных пород сверкали вкрапленными в них самоцветами. Все виды дикой первозданной красоты встречались на пути. Между скалами и в их распадках, в суровых и таинственных расщелинах, порою на огромной высоте гнездились кусты терновника и барбариса, боярышника и кизила, изумлявшие своей яркой зеленью и радугой соцветий. То тут, то там камни и скалы смыкались в сказочные гроты, замыкали каменным кольцом уютные цветочные поляны. Встречались деревца с нежно-лиловой травчатой листвой и ярко-красными стволами. На одной лесной опушке встретились цветы, напоминающие белые фиалки. Серебристый тополь соседствовал с душистым можжевельником, с целыми его темно-сизыми зарослями с характерным пряно-смолистым запахом, бодрящим и дурманящим одновременно, как белые стебли маньчжурской конопли, обожженной летним зноем.

– Я представляю, как здесь чудно осенью, – не скрывал своего восхищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. – С ума можно сойти от этой красоты!

Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чинар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие всеми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времен, каких-то фантастических событий и явлений.

Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.

– Притомились лошадки, надо погодить, – поддержал их хорунжий.

Там, где посольство спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятия водопада – шумела, пела, завораживала взор.

Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах все создано для созерцания, покоя, умиротворения.

Живая благодать забвения.

Дивный сон.

Глава V

– Гля-ко! – первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, – Нашу церкву видать! – Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал на солнце православный крест.

Казаки привстали на стременах и, сдернув пропыленные папахи, истово закрестились на купола русского храма.

Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своем дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посольство достигло Пекина».