Пелагий Британец

Ефимов Игорь Макарович

Конечно, я не подал виду, что догадываюсь о его замысле. Заплетающимся языком я благодарил его за дивный обед, за мудрые советы, за ученую беседу. Конечно, я готов продать ему этого никчемного раба. Пусть он только позволит мне проспаться. Завтра, на свежую голову, я скажу ему свою цену, и мы ударим по рукам. Он ведь не захочет воспользоваться тем суррентинским туманом, которым окутан сейчас мой мозг, хе-хе?

Когда мы выходили из таверны, капитан — я заметил — подал кибернету успокаивающий знак. Интересно, что у них было задумано на случай, если бы я начал упрямиться? Неудачное падение пьяного путешественника в воды Брундизийской бухты? Мешок с зерном, уроненный на голову?

Была глубокая ночь, когда я разбудил Бласта, предварительно

зажав ему рот рукой. Стараясь не скрипнуть дверью, мы выбрались из каюты. Борт разгруженной фрументарии так высоко вылез из воды, что на причал нам пришлось спуститься по веревке. Наши тюки и сундуки еще днем были перевезены на склад в Коллегию возниц. Мы крались по темным улицам Брундизия, надеясь не столкнуться с ночной стражей. Но все было тихо. Только крысы время от времени плюхались в сточную канаву, пытаясь перехватить лакомые объедки, уплывавшие к рыбам. Запах водорослей и запах жасмина стояли в неподвижном воздухе отдельно, не смешиваясь друг с другом, точно два войска перед битвой.

Сторож в Коллегии возниц согласился отворить калитку только после того, как я просунул в щель третий дупондий. При свете луны мы навьючили наших мулов, отвязали козу. Бласт тут же подоил ее и предусмотрительно позавтракал перед дорогой. Апрельское небо стало светлым уже в начале третьего вигилия. Мы приблизились к городским воротам как раз в тот момент, когда стражники убирали из них ночные загородки. И копыта наших мулов первыми отпечатались на влажных камнях дороги, идущей на Неаполь.

Часа через два пути я перестал оглядываться. На первом привале я уже вспоминал уловки капитана с усмешкой. Я поглядывал на Бласта, безмятежно дремавшего рядом с козой в тени тополей, и думал, что он даже не подозревает, какая интрига заплеталась вокруг него. Велико же было мое изумление, когда много недель спустя, уже во время нашего пребывания под гостеприимным кровом Фалтонии Пробы, я случайно обнаружил в котомке Бласта золотой нумизматий.

— Где ты украл такие деньги? — закричал я.

— Я не украл. — Бласт начал хныкать, как всегда, когда он ощущал поблизости человека в состоянии гнева. — Я не украл, не украл, не украл. Мне подарили.

— Кто? — завопил я еще более сердито. — Не хочешь ли ты сказать, что повар в Потенце заплатил тебе целый нумизматий за понюшку возбуждающего порошка?

— Нет, не в Потенце, нет, еще раньше, — хныкал Бласт. — Еще в Брундизии, вот где. Сердитый капитан подарил мне этот золотой. И обещал подарить еще три, если я убегу от своего хозяина, уплыву с ним на его корабле.

Я сразу понял, что Бласт говорил правду. Гнев мой утих. Я был растроган верностью своего раба. Но не хотел показать этого. Я только спросил, почему он называет нашего обходительного капитана сердитым.

— О, много, очень много гнева, — замотал головой Бласт. — Вот здесь, здесь и особенно здесь, в левом плече. Когда он поворачивался ко мне левым плечом, у меня все внутри начинало болеть. Я всегда старался стать справа от него. Гораздо больше гнева, чем у хозяина гостиницы в Потенце.

О наших приключениях в Потенце следовало бы рассказать отдельно. Но первая глава и так слишком растянулась. Закончу ее строчками из стихотворения Клавдиана о мулах, которые я невольно повторял, глядя на проплывающие тарентские виноградники кругом и на рыжий круп, качавшийся у меня перед глазами:

Ты посмотри на послушных питомцев бушующей Роны, Как по приказу стоят, как по приказу бредут, Как направленье меняют, услышав шепот суровый, Верной дорогой идут, слыша лишь голоса звук. Если погонщик отстанет, из воли его не выходят, Вместо узды и бича голос ведет их мужской. Издали кликнет — вернутся, столпятся — опять их разгонит, Быстрых задержит чуть-чуть, медленных гонит вперед. Влево ль идти? и свой шаг по левой дороге направят; Голос изменится вдруг — тотчас же вправо пойдут. Рабского гнета не зная, свободны они, но не дики; Пут никогда не носив, власть признают над собой.

ГОД ЧЕТЫРЕСТА ПЕРВЫЙ

ГАЛЛА ПЛАСИДИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ О ЖИЗНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

Только евнухи допускались на женскую половину дворца. Поэтому и учителями моими были евнухи. Я честно заучивала греческих и римских классиков, но очень скоро поняла, что задавать вопросы моим учителям — бессмысленно. Если я спрашивала, что произошло между Федрой и ее пасынком Ипполитом, мне говорили, что Господь покарал эту сладострастную женщину безумием за поклонение ложным богам. Но ведь и Ипполит поклонялся ложным богам, говорила я. «Вот и ему было послано наказание в виде безумной мачехи».

— Права ли была Антигона, что решилась совершить погребальный обряд над телами своих братьев, вопреки запрещению царя?

— И Антигона, и братья ее, и царь — все были язычниками, — объясняли мне, — за что и понесли заслуженную кару.

— Но ведь они жили задолго до прихода в мир Христа — как же могли они приобщиться истинной веры?

— Это тайна и премудрость Господня, которую мы не знаем. Знаем твердо лишь одно: язычники не могут спастись и обрести жизнь вечную.

Конечно я слышала также разговоры горничных, прачек, поварих, придворных дам, моей няньки Эльпидии и прочих. У них главными героями были мученики, отшельники, монахи, всякие истязатели плоти во имя Господне. Сейчас больше всего говорят о каком-то Симеоне, живущем на столбе в Сирийской пустыне. Рассказывают, что он даже спит стоя и никогда не моется. Послушник иногда поднимается к нему по лестнице, приносит немного еды, убирает дерьмо. Если какой-нибудь червяк вываливается из его язв, он поднимает его, кладет обратно и приговаривает: «Ешь, что Господь послал тебе». Потом продолжает свою проповедь или судит приходящих к нему верующих.

Жить всю жизнь на столбе, под солнцем, дождем и ветром, — это действительно что-то новое. Но и во времена моего детства много было рассказов о чудесах и диковинных подвигах отшельников. Одни обрекали себя на полное одиночество и молчание. Иные состязались в том, кто проведет больше ночей без сна. Один монах по приказу своего аббата посадил в землю палку и поливал ее водой из Нила каждый день (а ходить надо было с бадьей пять стадий), пока палка не зацвела три года спустя. Другому приказали прыгнуть в горящую печь, и пламя тотчас было загашено силой его веры. Кто-то переплыл реку на спине крокодила. Где-то, кажется в Галлии, отшельник замуровал нижнюю половину тела в камень и так жил всю оставшуюся жизнь.

Целомудрие превозносилось до небес. Но даже те, кому удавалось выдержать данный обет, сознавались, что тело их продолжает пылать вожделением. Прочитайте «Исповедь» Августина из Гиппона — он прямо пишет, что, несмотря на епископский сан, посты и молитвы, демон похоти побеждает его во сне и он просыпается в луже собственной греховности.

Или Иероним из Вифлеема. Уж он ли не поносит плотские утехи, он ли не поет гимны чистоте. Но и у него, в послании к девственнице Евстохии, мы находим горькие признания в том, что он, «тот самый, который из страха перед гееной осудил себя на заточение в обществе только зверей и скорпионов, часто мысленно был в хороводе девиц… Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер в своей плоти». А с каким увлечением он перечисляет уловки сладострастия! В таких разоблачениях, даже если они пишутся в пещере, нетрудно распознать знатока.