Пеленг 307
Шрифт:
Я захлопнул капот и еще раз посмотрел на тропинку. «Не придет, — горько усмехнулся я. — Там Ризнич, а здесь тетя Лида оказалась сильнее».
Больше в сторону поселка я не смотрел. Я полез в кабину. Вторая передача включилась не сразу — подносилось сцепление. Пришлось газануть на холостом ходу и подождать, пока мотор успокоится. И все-таки я медлил. И в то самое мгновение, когда машина тронулась, что-то словно дернуло меня, и я глянул на тропинку.
Даже отсюда было видно, что это ребенок, что он бежит из последних сил. Поле оказалось не таким уж ровным. Тропинка ныряла. А
Я с треском затянул ручной тормоз и ринулся навстречу Павлику. Я подхватил его недалеко от шоссе и, прижимая к себе, понес в машину. Павлик нервно плакал и вздрагивал. Он прятал от меня прозрачное с грязными разводами лицо. И я не заглядывал — что ж, ведь и мужчина имеет право поплакать, и не надо ему мешать. А впрочем, я тоже чуть-чуть отворачивался в сторону и немного побаивался, что он посмотрит на меня...
Я водрузил его на сиденье, плотно прихлопнул дверцу и сел за руль.
— Мы поедем быстро, — глухо сказал я, глядя прямо перед собой на дорогу. — Держись за дверцу и за щиток. — Я тронул машину. Павлик еще всхлипывал и дрожал.
— Сейчас будет спуск и рытвина, — сказал я.
— Мы же ездили здесь, — тихо отозвался Павлик.
— Да, малыш. Но наши ушли далеко, и нам надо их догнать.
Стрелка спидометра, подрагивая, подбиралась к пятидесяти. Перевалила за пятьдесят... Мотор ревел, и навстречу глазам росла рытвина. Потихоньку я отжимал машину к самому краю дороги. Правые колеса уже шли по обочине. Я выжал сцепление. Какую-то долю секунды мы висели над кюветом. Машину жестко тряхнуло. А когда руль перестал рваться из рук, поворот уже кончился и начинался подъем. Я пошевелил вспотевшими пальцами на баранке и посмотрел на Павлика. У этого маленького побледневшего мужчины были плотно сжаты губы, а глаза светились ожесточенным презрением к опасности.
Можно было обогнать МАЗы. Но я не решился. Потому что они развели такую пыль, что в трех шагах ни черта не было видно. Если бы Павлик не сидел рядом, я пошел бы на обгон...
В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны — на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.
— Так будет прохладнее, — сказал я. — Можешь побегать здесь, пока я возьму бетон.
— Не хочется мне, — отозвался Павлик.
На обратном пути я сказал:
— За тобой на переборке висит пиджак. Там в кармане есть небольшой харч. Достань. Пожуем без отрыва от производства... Да, да. Там... Достань и разверни газету. Кажется, это пирог?
— Пирог...
— В другом кармане бутылка с молоком. Нашел?
— Да.
Павлик разложил еду на газете между мной и собой. Достал бутылку с молоком. Бумажную пробку он вытащил зубами.
Я сказал:
— Давай ты первый. Я поем за поворотом. Там лучше дорога.
Мы ели молча.
— Спасибо, малыш, — сказал я. — Забыл пообедать.
— И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...
Он вдруг осекся и посмотрел на меня. Потом дотронулся до моего плеча и возбужденно заговорил:
— Только она мне больше ничего не говорила.
— Это твое дело, старина, — перебил я его. — Ты пришел, и все в порядке. Сейчас подъедем к мелькомбинату. Нагнись, чтоб тебя не заметил вахтер.
У ворот Павлик присел на полу кабины. А я неожиданно подмигнул осоловевшему от жары вахтеру.
В последний рейс я решил не брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:
— Малыш, тебе пора домой. Здесь близко. И дорогу ты знаешь. Тебя, наверное, уже ждут.
— А разве мы не пойдем сегодня встречать маму? — грустно спросил Павлик.
Я помолчал. Племянник тети Лиды открыл мне такое, что я не могу еще осознать. К встрече с Валей я не был готов.
— Ты не говори маме, что мы возили бетон вместе. Пусть она сама увидит нас потом. Хорошо?
— Завтра?
— Может быть, завтра... Пожалуй, завтра...
— Хорошо, — весело согласился Павлик. — До свиданья, Семен! — Он спрыгнул на землю.
Я видел мысик светлых волос в ложбинке его тоненькой, загоревшей до черноты шеи.
— Счастливо! — крикнул я.
Разная бывает усталость: спокойная, когда человек чуть-чуть щурится на закат, лицо его расслабляется, а все тело до краев наполнено приятной тяжестью; темная, глухая, как дневной сон, когда память не выхватывает из пережитого ни одной радостной краски, ни одного светлого звука. И есть усталость нервная, за которой не приходит возрождение. Она копится и оседает морщинами на лоб, сушит глаза, человек ведет себя так, будто не совсем уверен, прав ли он, и невольно продолжает еще действовать, словно стремится что-то поправить...
Алешке не даром достались девять сегодняшних рейсов. Принимая у него путевку, Федор удивленно и вместе с тем обеспокоенно поглядел на него.
— Смотри, парень, не надломись. Долго ли душу с места сдвинуть, — Он постучал себя пальцем по левой стороне груди и добавил: — Сдуру подшипники поплавишь.
— Не надломлюсь, Федор Кириллыч! —- излишне бодро воскликнул Алешка. Его глаза сухо и жестко блеснули.
Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...
— Отдыхать, ребята. Никаких гуляний. Приведите в порядок машины, и отдыхать. Гулять после будем. Урожай примем и погуляем. — Федор наморщил лоб и вспомнил: — Да, Сеня, посмотри карбюратор. По-моему, ты ходишь на богатой смеси — дым из глушителя валит, как из паровоза. А тебе, Лешка, пора поменять местами передние скаты. Не то к осени останешься без резины.
Я вышел с Алешкой. На стоянке светились влажными боками и стеклами еще не просохшие после мытья самосвалы.
— Гони свой на эстакаду. А я помою здесь. Другим шлангом, — предложил я.