Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
— Какой кошмар, Хогги! У моего отца тоже бывали, как я припоминаю, какие-то дрязги с вассалами, но я никогда не предполагала, насколько все это… То есть следует одних науськивать на других, стравливать и заставлять следить друг за другом? А несогласных… карать…
— Ты прирожденная государственница, мой птерчик, ты все схватываешь на лету.
— О, милосердные боги! Какое чудо, что я не мужчина!..
— А я-то как этому рад!
— Как хорошо быть женщиной, вдали от… Но хоть польза от этого твоего похода — будет людям? Подданным твоим?
— Нашим с тобой подданным, нашим. Но какой же это поход? — через три-четыре дня вернусь. Да, выйдет польза. Почти все из них будут жить долго и относительно счастливо,
— Ой, Хогги, какой же ты хитрец… Ладно, езжай, не то я вот-вот разревусь ящерной коровой на все Гнездо. Береги себя, а уж я буду неустанно молиться богам!
— Доверь лучше это отцу Скатису, а сама побольше гуляй, хорошо кушай, не простужайся, готовь праздник, приглашай гостей. Впрочем, пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу.
В устах ее супруга эта обычная вассальная вежливость была самым нежным и проникновенным, что только можно было вообразить, зная крутой нрав Хоггроги Солнышко, истинного маркиза Короны, да и это он произнес между двумя поцелуями, глубоким шепотом, для нее одной…
— По коням! Марш!
Хоггроги все рассчитал заранее… Вернее, отец научил его, делом и словом, как проще и лучше поступать в подобных случаях: бунтовщики уже оповещены, что его светлость лично подступит к стенам города и что его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко пребывает в великом гневе на вероломство и непокорность горожан! Но не всех горожан, ибо подавляющее большинство из них сами обмануты ядовитыми речами и лживыми обещаниями, отнюдь нет! Он гневается только на ловких прощелыг, тех немногих, которые вознамерились согреть свои нечистые руки о чужой пожар и при этом живым щитом выставили перед собою простых и ни в чем неповинных людей. Его светлость накажет всех, всех до единого, злоумышленников и обманутых! Однако тяжесть наказаний неодинакова получится: одних проникновенным словом пристыдит — и на том довольно, а с других повелит шкуру заживо содрать! Кто из горожан по какую сторону окажется — это уж кому как повезет, но, главное, кто сам для себя что выберет. Заранее.
И пока посеянные лазутчиками слухи дадут побеги, всходы, оба выбранных для усмирения полка, зеленый и горный, укрепленные личной дружиной Хоггроги, не спеша, к исходу второго дня, прибудут на место. Заграды же на том направлении, между рубежами и Тулумом, утроены и приведены в полную боевую готовность, чтобы не было бунтовщикам подсобы из-за невысоких вражеских гор.
Хоггроги опустил поводья, вороной конь его, Кечень, идет почти шагом, потряхивая гривой в такт флейтам… Да, Хоггроги решил распробовать то, к чему всю предыдущую жизнь был равнодушен: музыку. Отец его любил и песни, и поэзию, но также все громадное хозяйство своего удела знал до тонкости. Хоггроги неплохо разбирается в деньгах и в запасах солдатских порток и, пожалуй, уже не хуже отца, а вот с поэзией, чистописанием и прочим — гораздо слабее… Это позор для рыцаря. Что ж, надо пробовать, надо учиться. Буланого отцовского коня Дымка на веки вечные лишили седла и уздечки, дали ему счастливую и почти вольную жизнь на самых лучших пастбищах, до конца его дней, а с музыкой так ведь не поступишь, музыка помогает войскам двигаться и действовать единой волной, музыка утешает воинов и развлекает их в походе… Ее следует сделать своею, а для этого — надобно знать и понимать.
Неподалеку от Хоггроги, в десяти локтях за ним, в телеге, запряженной парою грузовых лошадей, сидят и играют полковые музыканты, один с бубнами, двое с флейтами… Вообще говоря, музыкантов гораздо больше, они есть и в дружине, и в каждом полку, но хватит и троих, ибо маркизу претит лишний шум… Зато флейты ему неожиданно понравились. Когда он понял это, первым побуждением вспыхнуло — приказать умолкнуть громыхале-бубнисту, чтобы не раздражал своими звяками и стуками, но Хоггроги не любил поспешных решений, вот и здесь не прогадал: стоило лишь вслушаться повнимательнее, как выяснилось, что тот, на бубне который, помогает этим двум флейтистам держать слаженную музыку.
— Марони…
— Да, ваша светлость!
— Тебе не кажется, что эти бубны и стуки — то же самое для дудочников, что весь оркестр для идущего строем полка?
— Как это? Я… н-не совсем, ваша светлость… Не понял, ваша светлость.
— Эх… Ну… сам не знаю как сказать. Тебе нравится? — Маркиз, не оборачиваясь, качнул затылком в сторону телеги.
— Пожалуй, да, ваша светлость. Только тихо играют, и музыка, не сказать, что бы весела.
— Это оттого так, что я попросил их не марши играть, а светскую музыку.
— Так она и на танцевальную не похожа. Тихая слишком. Но пусть все будет, как вы скажете, а не…
— Хорошо, умолкни и не мешай. Скачи-ка ты лучше вперед, да выясни, кто там из зеленых подковы роняет: видишь? — Маркиз указал пальцем в пыль. — Если они так и к зимним походам подготовятся, то я не с Тулума, а с них шкуры посдираю. Разберись, а доложишь позже, сейчас я занят.
Когда приходит пора сну и отдыху, Хоггроги засыпает мгновенно: только приклонил голову на подушку, либо на седло — уже будят: пора вставать. Дома, в замке, он храпит, в походе — никогда. Вот бы узнать — почему это? Впрочем, и дома храп его супруге не мешает, когда он у нее в покоях спит. Она уверяет, что так ей даже спокойнее. Но все же Хоггроги честно старается, чтобы Тури вперед уснула, иногда это ему удается, иногда нет… Первый день похода показался маркизу весьма удачным: вроде бы… где-то как-то… но — начал он постепенно понимать радость, исходящую от музыки. Главное здесь — выносливость, стоит лишь представить, что музыка за спиной это неизбежность, вроде стука дождя по стенкам шатра, как терпеть ее становится легко, а там глядишь — и приятное нечто проклюнулось. Голос у флейты нежный, как у Тури, когда она его жарко обнимает… Ох…
На вечернем совете Марони должен был доложить насчет утерянной подковы в передовом отряде зеленого полка. Но и здесь Хоггроги перенял у отца манеру, которую отец, в свою очередь, унаследовал от деда, а тот от прадеда: нет смысла главнокомандующему сплошь и рядом проявлять свою осведомленность и въедливость по мелочным вопросам, хотя и упускать их, кажущиеся мелочи, нельзя. Повелитель — не ключница: он может вникать во всё, что пожелает, но он не обязан это делать. Но должен, хотя бы изредка. Но — зная меру, дабы не погрязнуть. Вот и следует сочетать, перемежать горячее с холодным… Все слышали слова маркиза о подкове, его приказ сенешалю — разобраться. И вот на военном совете, в присутствии всех старших командиров, сенешалей, жрецов, Хоггроги улавливает взгляд своего старшего сенешаля. Этот же, еще отцом учен, отлично понимает, что к чему, и ждет либо тайного сигнала, чтобы самому начать докладывать, либо прямого вопроса его светлости. Ага, вот оно…
— Марони.
— Я, ваша светлость.
— Что там с подковой? Зеленые потеряли?
— Так точно, ваша светлость!
Все находящиеся в шатре замерли, затаив дыхание… А у молодого, три месяца как назначенного полковника «зеленого» полка, оледенело и остановилось сердце…
— Ну, и что скажешь?
— Случайность, ваша светлость. Там все в порядке.
— Случайность?
— Так точно, ваша светлость, проверено!
— Хорошо. А у святых отцов есть какие нужды, либо заметы? Если нет — все, день закончен.