Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
Начали, как водится, с самых младших: домашних служек, девочек и мальчиков, подметальщиков, печных древорубов, потом уже пошли дары слугам постарше, потом фрейлинам и приживалкам дворянского рода, потом отцу Улинесу, и потом уже матушке. Ай да Тури! Ни одной, ни самой мелкой мелочи не забыла, все в подробный список вошли, даже эта… Нузи… Отцу Улинесу достался гадальный шар, цельновыточенный из громадного сердолика, матушке заморская шаль редчайшего рытого шелка, да не простая, а с забавою! Мало того, что рисунки по шали переливаются разными красками, так еще и шаль на обе стороны носится: хочешь — носи зеленую, расписанную красными птерами, хочешь — навыворот — красную,
— Согреть она тебя не так чтобы согреет, матушка, но — развлечет.
— Сын мой… Сын мой! Дай, я тебя еще и еще обниму… Ах! Нузари, Мули, нет, вы только гляньте: так алый птер, а так уже — розовый! Чудо! А для тепла у меня и шубы сыщутся… Мули, ну что там у нас завтрак? Хогги, может ты в ванну с дороги? Или даже в мыльню?
— Да я бы и не против ванны, матушка, но это нам расставаться лишний раз, а мне и так через сутки уезжать.
— Ну, все одно мне сейчас по хозяйству крутиться… сама не доглядишь, так… Дружина-то в поле? Я им сей же миг винца пришлю, у меня нарочно для них бочонок сладкого и бочонок имперского припасены. А ты в ванну. Где ты, Роки, птерчик мой? Дай, я и тебя пообнимаю, потискаю. Мы и тебе согрели водичку, и отдельные покои тебя ждут, приготовлены. Потом сразу же к столу. Хогги, а твою свиту мы немедля накормим, что им томиться? Отец Улинес, не сочти за труд, распорядись насчет ратников, чем и как их попотчевать да потом разместить на отдых… Веди их в столовую палату, мы же, ради случая, в главной разместимся, в парадной.
Хоггроги кивал и улыбался, улыбался и кивал: все здесь почти как в детстве, от запахов до обычаев… Эх, хорошо. Но ратникам придется потерпеть до дому с имперским и сладким винцом, ибо поход закончится только во дворе казармы. Однако это не помешает им грянуть в ответ на матушкину посылку такое громкое ура, что и в замке услышат! Бочонок… Ничего себе бочонок — сто двадцать весовых пядей! Два бочонка — вдвое больше. Впрочем, дружинники вылакают это за вечер, и с легкостью…
Потом был обед, по-сельски непринужденный и обильный, однако очень уж долгий, потом молодой сенешаль отпросился к дружине, а Хоггроги после недолгой совместной прогулки остался у матушки в покоях. Хоггроги не терпелось взяться за благоустройство замка, пока он здесь, и для начала негодяя-плотника на ближайшем суку повесить! Каменщиков надо будет прислать, землекопов, пусть и Канцлер тут недельку поживет да потрудится поплотнее, ни одной мелочи не упуская — зима уже на носу. Но плотника!..
— Сын мой, оставь! Остынь и не сердись, мы с Модзо все сами управим, когда ты его пришлешь, плотника я сама накажу. Он не так уж и виноват, это я не велела потолки и чердаки до осени трогать.
— Я просто не хочу, чтобы ты болела и мерзла!
— Ах, сынок… Я ведь не старая еще…
— Ты моложе всех!
— Не моложе, хотя и до старости вроде как далеко…
— Очень далеко! Матушка, я…
— Но с тех пор, как нет со мною света моего, с тех пор, как я одна осталась, я все время болею. Плачу, молюсь, болею, снова молюсь… И сквозняки здесь не при чем, и старость здесь не при чем…
— Матушка, ты только скажи, ты только пожелай…
Маркиза Эрриси лишь ладошкой пухлой махнула, не в силах остановить рыдания.
Отогнанные было маркизом Хоггроги фрейлины и приживалки, незаметно и постепенно вновь скопились вокруг повелительницы, подхватили вытье и плач, но Хоггроги больше не стал тому препятствовать, потому что придумал средство.
— Матушка! А помнишь, отец Улинес рассказывал мне, когда я ребенком был, как он за морями странствовал?
— Конечно, помню, друг мой, ты очень любил эти рассказы. А где, кстати, отец Улинес? Так разбудите, уж полдничать пора. Вина подайте, взвару цветочного. Хогги, ты что будешь?
— Я бы отварчику на твоих травках. Простого, ящерных костей, отвару, но — с твоими заветными стебельками. Ух, ароматные они!
— Да, духовиты. Сама собирала. И — вот Мули помогала искать.
— Отлично! И отец Улинес опять нам расскажет про заморье, вопросы к нему поднакопились, теперь уже от взрослого меня.
Хогги заранее предвкушал, как после сытнейшего ужина завалится он в почти забытые пуховики (Тури считала, что перины — это старомодно и нездорово, предпочитая на ложе толстые звериные шкуры, застланные шелковыми простынями) да всхрапнет до утра, а уже после завтрака… Надо ведь к праздникам успеть!
Но не суждено ему было ни поспать, ни отметить пышно праздник всех урожаев: под ночь бешеным галопом ворвался во двор замка личный гонец маркиза с великой вестью: у ее светлости маркизы Тури — первые схватки начались, а когда гонец уже садился в седло, ее светлость повели в мыльню, где все приготовлено к родам!
— Не рано ли ей, Хогги? Да ты хоть кусочек съешь в дорогу…
— Не рано, туда-сюда несколько дней… Потом поем, сейчас кусок в горло не идет, матушка!..
И отец Улинес важно кивнул — весь аж светится от радости: не рано, ваши светлости, в самый раз!
Дружина умеет делать стремительные броски, но в сей миг этого мало, мало, слишком медленно для Хоггроги! Ничего, Рокари приведет, а он и сам… даже если охрана отстанет!
Охрана отстала, и Хоггроги один мчался сквозь ночь, домой, туда, где вот-вот свершится одно из главных чудес его жизни, и он станет отцом… А она там одна, бедная… Скорее! Надо отвлечься мыслями, надо срочно отвлечься, раз уж он не может в мгновение ока очутиться в Гнезде, рядом с Тури… Вот, например…
Вот, например, Тулум. Сколько ни размышлял Хоггроги, сколько ни вспоминал прочитанное в книгах и услышанное от отца, сколько ни вслушивался в допросы, чинимые по горячим следам старым сенешалем, он так и не сумел понять — почему они восстали? Чего им не хватало? На что они рассчитывали? Хоть шкурные позывы разбирай, хоть богословские, все одно получается: твари неблагодарные! Уважающие только кнут и жратву из сильных рук! Но даже если и кнут… Не понять, никак не понять!
Но тогда выходит, что либо с человеками нечто изначальное не в порядке, либо с ним, с Хоггроги, который смириться с этим не в силах. Любая из данных двух истин тревожна… и грустна. Вот бы третью найти.
ГЛАВА 8
— Спит… А он точно не голоден?
— Я его только что покормила, Хогги, вот только что…
Хоггроги мчался по замку, срывая на ходу шлем, рукавицы, кольчугу… и лишь перед входом в покои своей жены остановился, сдержал дыхание, знаком приморозил слуг у дверей, сам открыл и осторожно вошел.
Тури лежала на низком ложе, передвинутом поближе к окну и смотрела на дверь… Ждала и дождалась наконец… Сама лежит, прикрытая одеялом, а слева от нее сверточек, узенький, недлинный… Хоггроги на цыпочках прокрался к ложу, поверх свертка наклонился и поцеловал мокрую щеку жены…
— И хорошо кушал?
— Не знаю. Я же первый раз кормила.
— Жалко, не успел я…
— Ну, прости, мой дорогой.
Хоггроги спохватился. Он сделал шаг назад, выхватил, не глядя, поданное кем-то полотенце, наскоро отер со вспотевшего лица грязь, вытер руки и вновь приступил к ложу, встал на колени, чтобы удобнее было.