Пенталогия «Хвак»

Санчес О.

ГЛАВА 8

И если уж говорить о доверии: для государя есть еще один человечек, с которым необходимо держать ухо востро, всегда держать ухо востро, с утра и до ночи, все положенные богами годы… Это — ты сам, носящий корону великой власти.

Император сбросил одну туфлю, другую, освобожденные от обуви пальцы затрещали и сладко заныли… спать ложиться — рановато, да еще не поужинав; а вот так вот, в кресле развалиться — в самый раз. Подданных следует уважать, хотя бы внешне потрафлять их представлениям о государях, а не так, как покойный батюшка — и послов, и фрейлин в затрапезе принимал. Никто же не заставляет носить мантию со шлейфом в два локтя и с утра до ночи

сидеть на троне, со скипетром в одной руке и державою в другой, но даже и в повседневности изволь выглядеть полубогом. Император расстегнул все крючки на камзоле и подышал глубоко, всласть, едва не со стоном… После каторжной работы — можно себе позволить поразмышлять о несуетном, даже и вслух чего-нибудь брякнуть — Пеля и домашний писарь не в счет, их как бы и нет. Да, вот что нужно бы принцу обязательно втолковать: если от доверия людям не отвертеться, и урон от этого доверия можно возместить, либо загладить усердием или казнями, то от себя не отвертишься, друг ситный, не убережешься, себя не вычеркнешь… И, до поры, никем не заменишь.

Всю вторую половину дня император работал почти один, то есть без канцлера и других сановников, не привлекая в кабинет ни их самих, ни людей из их служб: только он сам, да личный писарь, да Пеля-злобырек… ну, и курьеры, понятное дело, все эти посланцы, скороходы, вестовые… Цапнул сгоряча свиточек — ничего не понять: жена зовет его к себе поужинать на западную границу! С ума все посходили! Чего она там делает, на границе той??? Нет, опомнился, пригляделся — дурь-то с него и сошла: дворцового курьера от государыни принял за очередного посланца с рубежей… Пора, пора передохнуть, горяченького испить…

— Мурги, я государыне ответил что-нибудь?

Писарь мягко подскочил и согнулся в почтительном — ничуть не угодливом — поклоне:

— Ваше Величество изволили обнадежить Её Величество, что постараетесь разгрести все неотложные дела и разделить с нею ужин.

— А сколько еще до ужина? Успею горяченького винца попить, а то в горле пересохло?

— Её Величество изволили прислать вестового ко мне, дабы не отвлекать лишний раз драгоценное внимание Вашего Величества, с тем, чтобы предупредить: любой миг, избранный Вашим Величеством в течение сегодняшнего вечера — станет благоприятным и единственным для начала ужина.

— Вон как. Стало быть, успею. Распорядись там… Только чтобы никто не входил, сам принеси, расставь, налей… Пеле принеси мышака или крысу.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

Писарь Мауруги Сул, невзрачный человечек средних лет, из худородных дворян, пробился умом и усердием из самых низов околодворцовых человеческих болот. Сколько ни приглядывался к нему император, как ни проверял — по всему выходило, что много лет уже служит ему преданный до самых пяток и порядочный человек! Чудеса, да и только. Иногда императору блазнилось даже, что это боги приставили к нему своего соглядатая, ибо не может живой человек состоять из одних достоинств… Хотя зачем это богам — и так все видят и ведают. Однако, исправная служба и отсутствие видимых пороков — еще не повод, чтобы прогонять слугу, или наказывать за это. Пусть служит и вкушает заслуженное. Получает он приличное содержание, деньгами и прочим — император нарочно этим интересовался; ни Бенги, ни Когги, ни принц, ни государыня — влияния на него не имеют, зато сам он из тех придворных, чьей дружбой, чьим расположением дорожат.

— Мурги…

— Я Ваше Величество! — Писарь поспешно освободил руки от кувшина и чашки, вытянулся в струнку.

— У тебя друзья есть?

Императору на несколько малых мгновений стало смешно: не часто удается подловить и загнать писаря Мурги в затруднительное положение. Но Мауруги Сул не долго колебался с ответом:

— В детстве были, Ваше Величество, как у всех…

— А сейчас что?

— А сейчас — служба и семья. Вот мои друзья, и я не ищу иных.

— Гордо сказано. — Эти слова император произнес как можно более бесцветным голосом, но писарь хорошо разбирался во всех оттенках чувств своего повелителя. Он брякнулся на колени, в знак того, что понял неудовольствие государя, однако возразил достаточно твердо:

— Государь! Если это и гордость, то — видят боги! — не за меня, ничтожнейшего среди достойных, а за друзей.

— Угу. То есть, семьей и службой гордишься?

— Да, Ваше Величество. Не смею этого скрывать от Вашего Величества.

— Горулин ты сын, хитрец! А сам, небось, в уме поправку-то сделал: службу и семью местами поменял, а?

— Никак нет, Ваше Величество, служба на первом месте.

На этом император и прервал с приближенным разговор по душам. Конечно, врет, семья ему важнее и государственной службы, и самого государя, но это делу не помеха. Такому — доверять можно… В четко очерченных границах, с оглядкой, конечно же, но — можно. И сие очень и очень полезно для государева ремесла.

— Представляешь, Мурги… Раньше-то для меня так было: что есть вино, что нет его, а нынче как вечер — так жду не дождусь первого кубка. Что на это скажешь?

— Думаю, что Вашему Величеству сие не во вред.

— А почему ты считаешь, что не во вред? Вдруг я прогорклым пьяницей стал, незаметно для себя?

Писарь Мурги осторожно осклабился и приготовился возражать, ибо здесь с Его Величеством соглашаться ни в коем случае не следовало.

— Если бы Ваше Величество дозволили мне слово молвить, не обинуясь ничем, кроме желания принести правду моему повелителю…

— Молви, правду я уважаю, а приятную мне — так и люблю. А за ложь… За ложь наказываю, и чем она слаще, тем горше обходится лгущему. Молви, Мурги.

Царедворец обязан уметь многое из того, что простому смертному и не приснится никогда, например, поклониться в ноги так, чтобы совместить глубокое почтение и несогласие, либо упрямство. А Мурги мог бы поучить подобному и самых ловких дворцовых шаркунов, поэтому он поклонился упрямо и принялся молвить, скромно и уверенно:

— Во-первых, погреба Вашего Величества таковы, что и богам не стыдно было бы на них постоянно облизываться. Во-вторых, я свой артикул знаю назубок, и делаю напиток самым строжайшим образом: помимо пряностей, приготовленных собственноручно Её Величеством — три четверти родниковой кипяченой воды и одна четверть вина. А вина-то — все как на подбор — слабейшие, сегодня, к примеру, «Белый Шёлк», такое и в полной своей густоте даже хрупкую девушку не опьянит.

— Ну и что? Выпить побольше — так и цуцырь свалится, было бы количество.

— Да, оно так, однако я не припомню, чтобы Ваше Величество осушили более двух кубков за вечер. А третьего дня Ваше Величество и первый-то оставили не пригубленным. И вчера был налит один, и тоже остался не допит.

— Разве? А что у нас было третьего дня, напоследок? Погоди… сам вспомню. А! Доклад о рождении внучки и тяжба между этими двумя дураками, Бурым и этим… Вспомнил. Ну, ладно тогда. Ты, Мурги, так и впредь держись, присматривай со стороны и — если что — немедленно докладывай, гнева моего и неудовольствия не боясь.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

— Неужто закончились на сегодня заботы? Даже не верится! Глянь за дверь — нет ли кого еще?

Мурги проворно пристегнул пояс с мечом, выбежал из кабинета и тотчас вернулся.

— Пусто, Ваше Величество! Я приказал караульному сотнику, чтобы всех вестовых, буде они нагрянут, вели в кордегардию, а я заночую там, в соседних палатах, и меня тотчас же предупредят.

— Хорошо. И если что срочное — бегом ко мне, на пару с вестовым, лично доложишь.