Пентхаус
Шрифт:
— Не надо, — прерываю я. — Я все понял.
Жорик недобро щурится.
— Отдыхай, Пандорин, — советует он. — Сам же говорил — твоя работа кончилась.
— Артем, — говорит Маринка.
Она так редко называет меня по имени.
— Мне очень жаль, Артем. Выздоравливай.
Дверь за ними закрывается.
Несколько минут я держусь за горло. Наконец меня тошнит прямо на бетонный пол. Сереге придется поработать тряпкой, думаю я с мстительной радостью. А я как раз изловчусь да и пну его ногой.
Мне становится весело. Он победил. Он победил меня. Взял мою жизнь и уничтожил. Вот сейчас бы и сдохнуть, чтобы без мучений, — думаю я, тихо посмеиваясь. Не так уж редко мне хотелось умереть. А может, я уже умирал, много-много раз. Но вот что странно: тогда была боль. Теперь нету.
Дорога обратно не запомнилась. Хмурый Вовчик вел машину молча. Линия фонарей сливалась в новогоднюю гирлянду.
Мне было очень плохо. Возможно, поэтому Вовчик наконец взглянул на меня и произнес:
— Держись, доктор. Не было приказа тебя в лесу закапывать.
Я не ответил. Перед глазами плыли цветные пятна. Рубиновые огни перемещались.
Вовчик подумал еще. Положил руку на рычаг коробки-автомата. Недоигранный жест дружелюбия, отметил я равнодушно.
А он вдруг сказал:
— Ты мне хотел помочь. Я помню.
— Забей, — ответил я.
— Сейчас заедем в госпиталь. Пусть тебя коллеги посмотрят.
Я слушал равнодушно. Мой диагноз я и сам знал.
Вовчик вздохнул.
— Вот ты ответь мне, доктор, — продолжал он. — Только без протокола. Ты же людей насквозь видишь. Где твои глаза были, когда ты с Георгием работать решил? Ну ладно я, мне… терять нечего… а ты-то зачем в это говно полез?
Мои пальцы сжались в кулаки.
— Так сложились обстоятельства, — сказал я.
Огни светофоров мигали. За темными стеклами вырастали высотки Крылатского.
— Георгий Константинович — человек специальный, — сказал Вовчик тихо. — Знаешь, что про него ребята говорят? Не зря, говорят, у него детей нет. В договоре пункт такой был.
Я сглотнул слюну. Меня мутило по-прежнему.
— В каком договоре? — спросил я.
— Не догоняешь? — Вовчик загадочно ухмыльнулся. — Ну да, он же крест носит за сто тысяч. Детдом спонсирует, и все такое. Да только слишком уж он везучий. Не бывает так. Он уж сколько раз умереть был должен, а все жив.
— Бред, — отозвался я.
— Может, и бред. А только ребята еще говорят… кто с ним работает, тому тоже с договора не соскочить. До самой смерти, да и после тоже.
Закашлявшись, я зажал рот ладонью. Вероятно, со стороны это смотрелось комично. Но Вовчик в своей жизни видел и не такое. Смеяться он не стал. Он все понял.
— Потерпи, — сказал он заботливо. — До больнички недолго осталось.
Стекло поползло вверх. Ветер растрепал мои волосы. Я судорожно сглотнул слюну. Бросив на меня короткий взгляд, Вовчик притормозил и прижался к обочине. Прошелестел замок. Я приоткрыл дверь: под колесами темнела и пузырилась громадная лужа. Где-то это уже было, подумал я. Наощупь отстегнул ремень и свесился вниз.
Стало полегче.
— На, воды попей, — предложил Владимир чуть позже.
Мы снова двигались. Я безвольно откинулся на подголовник. Прикрыл глаза.
— А Анжелику я найду, — услышал я. — Зуб даю, найду. И отдеру, как сидорову козу.
008. Оглянись
Белый, белый подушечный склон. Под ним стелется снежная равнина простынки — а дальше обрыв до самого пола.
Я смотрю на все это одним глазом. Второй утонул в подушке. Подушка белая и мягкая. Удивительное ощущение.
Это больница для бедных, и здесь пахнет мочой и лекарствами. Но у меня все же есть своя тумбочка и домашние тапки.
Даже хорошо, что моя постель — в коридоре. Я могу видеть других пациентов. Они больные и несчастные, возможно, даже больше, чем я.
Мне можно вставать, но я не спешу. Я наслаждаюсь покоем. И еще у меня вырвали зуб — специально водили в стоматологию. Надо же студентам на ком-то практиковаться.
Недавно был обед. И вот теперь старик из крайней палаты движется в уборную. Он — в халате, в носках и шлепанцах. Он шаркает подошвами по линолеуму и опирается на свою алюминиевую рогульку. Рано или поздно он проползет мимо, обдав меня запахом нестиранной фланели и застарелого пота. Не мужского. Жалкого, пустого, старческого.
Так потел Виктор, ревнивый Анжелкин муж.
Сестричка катит куда-то инвалидное кресло. Она могла бы помочь старику. Но у того своя история. Это серьезное дело — дойти до уборной и вернуться.
Вот он рядом. Он тяжко дышит.
— Такие дела, — говорит он мне. И я вижу его спину.
So it goes. Это откуда-то из Воннегута. Проклятущая литература.
Старик удаляется. Его рогулька стучит о линолеум: бух, бух. Шлепанцы шаркают: шкрр, шкррт. Я закрываю оба глаза.
Я здесь третий день. Добрые врачи не обижаются на меня, когда я отказываюсь от их процедур. Они принимают меня за недоучившегося фельдшера с неотложки. А может, за санитара со «скорой». Их отношение ко мне — покровительственное.
— Артем, — зовет меня сестричка, и я приоткрываю один глаз. — Там Петров с горшка свалился. Иди, помоги, а то мне одной тяжело.
И это тоже пройдет, думаю я. Примерно то же было и вчера вечером.
Я не спеша надеваю тапочки и иду за ней в конец коридора.
Полвека назад этот Петров был танкистом. Там, где побывал он, я не вынес бы и десяти минут. Но теперь он упал с унитаза и не может встать. Вдвоем с сестричкой мы его поднимаем. Чертыхаясь про себя, сестра помогает ему натянуть штаны.