Пентхаус
Шрифт:
— Артем, — слышу я другой голос.
Не может быть.
— Артем, посмотри на меня, — говорит Танька.
Я сажусь на постели. Танька постриглась коротко и окончательно превратилась в девушку-милиционера.
— Да с ним все в порядке, — объясняет за меня сестра. — И не тошнит больше. В понедельник доктор придет, и выпишем.
Таньку она побаивается. Чувствует в ней власть?
— Ты изменился, — говорит Танька.
Спасибо. Я знаю. Случается, по утрам я смотрю в зеркало.
Таня провожает глазами сестричку. Затем обращает взор на меня — и взор этот внимательный, очень внимательный. Посещений сегодня нет, и к тому же я не могу понять, как она меня нашла.
— Как ты меня нашла? — спрашиваю я.
— По справочной. Но вообще-то я искала не тебя.
Танька в своем репертуаре. И она не из тех, кто жалеет слабаков.
— Я не могу дозвониться до Маринки, — говорит она. — Она не возвращалась в интернат. Я не знаю, где она. Может быть, ты знаешь?
— Я догадываюсь.
— С этого момента — подробнее, — требует Таня.
Говорить правду чрезвычайно неприятно. Куда противнее, чем врать. Я рассказываю Таньке несколько вещей, которые неизвестны даже ей — инспектору по работе с несовершеннолетними. Это отвратительные вещи, но это правда.
— Ты все же втянул ее в историю, — говорит она. — Как ты мог?
На это мне ответить нечего.
Вдалеке хлопает дверь. Медсестричка появляется в конце коридора. Она почти бежит. Потом просто бежит. Лицо у нее бледнее халата.
— Артем, — зовет она. — Ты не мог бы подойти? Там, похоже, Петров кончается. Я сейчас на отделение позвоню.
Таня бледнеет. Я молча поднимаюсь. «Шлеп, шлеп», — стучат больничные тапочки по линолеуму. Здесь пахнет лекарствами, мочой и еще чем-то: смертью, — понимаю я вдруг.
Старик еще дышит. Пот выступает на лбу. Пульс ускользает. Вот-вот его сознание потухнет окончательно.
«Такие дела», — думаю я.
Стоп. Вот она, ниточка его жизни. Пульс учащается, и я знаю: это не предвещает ничего доброго.
— Х-х-х, — хрипит старик еле слышно.
Ему больно. Поэтому картинка включается снова. Боль — превосходный ретранслятор.
Прожекторы на вышках выхватывают из темноты часть двора и длинный ангар. Бетонное строение, похожее на колхозный коровник, тянется поодаль. Этот хлев приспособлен под казарму стройбата.
Неправильный месяц висит в небе. Непрогретый дизель ревет и стреляет.
В железной полутьме Петров дергает ручки фрикционов. Он улыбается и поет: «Броня крепка и танки наши быстры». Гусеницы лязгают, и тягач разворачивается на месте. Теперь бетонный барак — прямо по курсу.
Закусив губу, Петров бросает машину вперед, и непрочные стены разлетаются, как будто под них был заложен фугас. Тем парням в казарме не позавидуешь.
Рывок — и танк пятится назад, оставляя после себя громадный пролом в стене.
Мои уши забиты ватой. Теперь все происходит беззвучно, как в кинохронике, и только запах отчего-то я чувствую — это запах разогретого металла и удушливая вонь дизельного выхлопа.
Тягач останавливается. Петров не спешит выбираться из люка. К нему уже бегут какие-то люди. Кажется, они стреляют в воздух.
«Вот так оно и было, — слышу я вдруг. — Броня крепка. Взяли меня и увезли сразу. Даже попрощаться не дали. Потом еще три года на лесоповале оттрубил, ясно тебе?»
«Вы со мной говорите?» — спрашиваю я.
«С тобой, с тобой. Не удивляйся. Скоро перестану».
«Только не надо умирать», — прошу я.
«Нет уж. Хватит. По два раза на дню с толчка падать — это вы извините. Не надо нам такой жизни».
Я сжимаю его руку.
«Сейчас укол вам сделают», — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
«Пустое».
Кто-то надрывно кашляет в палате. Я зажмуриваюсь еще крепче.
«Все там будем, парень, — старик снова обращается ко мне. — Но ты туда не спеши. Хреново будет — терпи. И уж только если совсем хреново…»
«Успокойтесь», — пробую я возражать.
«Я вот чего думаю, — прерывает меня старик. — Ну, взял бы я тогда девчонку в Союз. Весь бы век вкалывала, щас бы пенсию получала три тысячи. А так… там заграница все-таки. И море у них теплое… а? Что скажешь?»
«Да, там хорошо», — лживо заверяю я.
«Молодой ты еще… что ты понимаешь».
Несколько минут я не слышу ничего. Потом его мысль оживает опять. Мерцает, как бы не в силах оформиться в слова.
«Может, она меня простила?» — произносит он наконец.
Словно в трансе, я кое-как открываю глаза. Старик уже не дышит. Щетина на впалых щеках выглядит просто ужасно.
— Может быть, простила, — повторяю я вслух.
Хроник на соседней койке глухо кашляет. Похоже, он ничего не слышал. В коридоре слышны торопливые шаги; распахивается дверь, и появляется сестра, а за ней — помятый красноглазый дежурный врач.
— Смерть до прибытия, — констатирует он. Вероятно, он когда-то работал на «скорой».
— Говорил что-нибудь? — интересуется сестричка.
Я качаю головой отрицательно. Поднимаюсь и выхожу из палаты. «Шкр, шкрт», — шуршат шлепанцы.
— Артем, — говорит Таня.
Я поднимаю на нее глаза.
— Скажи мне, где живет этот Жорик.
— Едем вместе, — говорю я. — Прямо сейчас.
Маленький корейский «шевроле» ждет нас за оградой больницы. С непривычки кроссовки жмут. В зеркальце на солнцезащитном козырьке я вижу себя: обросшего, бледного. Я сжимаю зубы. Отворачиваю зеркальце.