Пентхаус
Шрифт:
В сереньком «сеате» жарко. Я защелкиваю ремень. Завожу моторчик. У меня дрожат руки. Оказывается, ключ я машинально прихватил с собой. Мне приходит в голову странная мысль: а что, если бы мы с Жориком свалились бы с обрыва в обнимку? Ключ так и остался бы у меня в кармане. Таня не смогла бы даже завести машину.
Я подаю назад и объезжаю застрявший поперек дороги идиотский внедорожник. Надо спешить, думаю я. Мы даже не станем зависать здесь надолго, в этой чужой стране. Заберем Маринку и вернемся.
Мы переночуем вместе в одном
— Не спеши, Тёмсон, — говорит Таня вдруг.
Меня до сих пор колбасит. Я стараюсь успокоиться. Да, море очень красивое. Берег не виден: мы едем вдоль обрыва, и земля перед нами как будто кончается. Зато вдали, на лазурной глади, как поплавки, качаются белые яхты.
Рев дизеля раздается сзади, и я даже не успеваю оглянуться. Удар — и «сеат» сносит в сторону. Только не дергать руль, помню я откуда-то. Нужно оторваться, но где там! Белая туша «рэйнджровера» накатывается на правый борт. Кажется, он оторвал нам бампер. Я жму на педаль, и крошечный моторчик напрягается из последних сил: маленький испанец тоже хочет спастись, ему нужно вернуться на прокатную базу, ему не нравится жирный русский Хорхе и его перекачанный белый монстр.
Вот Жорик берет влево, и «сеат», скрежеща железом, медленно сползает на встречную. Медленно? Хрен там. Скорость — под сотню. Раньше я думал, что такое бывает только в фильмах. Мы летим по шоссе борт в борт, плавно вписываясь в повороты — но боковая стойка хрустит, и курс держать все труднее. Я смотрю вперед — и вижу, как из-за поворота…
Мне не нужно даже бросать руль: «сеат» вдруг сам собой выворачивает влево, сшибает ограждение и летит вниз, вереща мотором. И в тот же миг за нами, на шоссе, раздается глухой удар — тупой и короткий. Блондинка на кабриолете встретила своего принца. Бах! Мы сталкиваемся с землей. «Сеат» встает на нос, балансирует долю секунды и мягко опускается на крышу. Стекла трещат и вылетают одно за другим. Я закрываю руками лицо. Откуда-то издалека доносится взрыв: это не у нас, понимаю я.
Пошарив рукой где-то сверху, я отцепляю ремень безопасности. Теперь можно оглянуться. Танькино лицо — незнакомое, чужое. Мы все еще сидим перевернутыми, и кровь приливает у меня к голове. Но у нее не приливает. Она ударилась виском о боковую стойку, и теперь ее лицо на глазах становится серым. Ее пальцы слегка дрожат. Я когда-то проходил курс травматологии. Поэтому я не кричу и не зову ее.
Я вообще совершенно спокоен.
Со скрипом открывается дверца. Я вытаскиваю ее тело. Трогаю пальцами шею. Я чувствую, как жизнь из нее уходит. Картинка включается с задержкой, как если в пульте у телевизора сели батарейки, но включается.
«Вот ведь, Тёмсон, — звучит голос у меня в голове. — Как неудачно получилось».
Я закрываю глаза. Голос становится яснее, будто приемник настроили.
«Ты, наверно, был прав, — говорит Таня. — Наш Жако боялся оставаться один, поэтому и помер».
«Не говори глупости», — отзываюсь я беззвучно.
«К людям это тоже относится».
«Успокойся, — говорю я с ней, как с живой. — Я не хочу тебя оставлять. Ты же всегда меня вытаскивала… теперь моя очередь».
«Я не обижусь. Мне даже не больно».
Ее рука холодеет. Я больше не слышу ее голос. Она уже где-то далеко, но я не уверен, что когда-нибудь смогу попасть туда же.
Сирены визжат: это прибыла полиция, а вслед за ней — и местная «скорая помощь». Я поднимаю голову. С дороги воняет гарью. Кузов «рэйнджровера» уже не белый, а грязно-бурый, от встречного «мерседеса» вообще ничего не осталось.
Какие-то люди спускаются с обрыва. Тащат носилки.
— Она умерла, — говорю я.
Санитар смотрит на меня участливо. Он меня понимает — наверно, он из Югославии или Болгарии. Он хлопает меня по плечу, как футболисты своего вратаря после пропущенного пенальти.
— Не плачь, — говорит он. — Выпей.
Лекарство довольно вкусное.
Какие-то люди в штатском разговаривают со мной по-английски. Фотографируют. На мне — ни царапины. Только кровь по-прежнему приливает к голове, и в висках звенит.
— Тот мертвый человек в белом джипе, он вам известен? — спрашивает полицейский на ломаном английском.
— F…ck, — отвечаю я.
— С вами все в порядке? — удивляется полицейский. — Пойдемте. Я отвезу вас в отель.
На полицейской машине — синие мигалки. Здесь такое яркое солнце, что даже в глазах темнеет. А может, это фотовспышки на финише? Остается только споткнуться и рухнуть на дорожку под рев трибун. Что я и делаю.
На следующий день доктор-испанец, смуглый и бодрый, встретил меня в холле госпиталя. «She's getting better», — сообщил он, пожимая мне руку. Взглянул на меня, и его улыбка растаяла.
Мы шли по коридору с картинками на стенах — с цветами и зверюшками. Мне запомнилась одна фотография: на ней серый попугай висел вниз головой, цепляясь клювом за ветку. У двери палаты доктор замедлил шаг. «You first», — предложил он.
Ее лицо было грустным и таким милым, что у меня сжалось сердце. Доктор улыбнулся и вышел, и тогда я присел на постель рядом с ней.
— Так жалко Таню, — говорит Маринка. — Они меня закормили успокоительным. А ты все не идешь и не идешь.
— Тебя скоро выпустят. Я попрошу, чтобы поскорее.
Маринка не откликается. Орхидея в вазе на столе — белая с фиолетовой каемкой. Она напоминает мне о чем-то печальном.
— Не грусти, — говорю я. — Мы вернемся домой, и все будет хорошо.
— Артем, — говорит Маринка.
— Да?
Она кладет руку мне на колено. У нее длинные тонкие пальцы, музыкальные. Загорелые. И еще у нее колечко с бриллиантом, которое я заметил только сейчас.
— Тёмчик, — говорит она. — Прости. Я не поеду.