Пентхаус
Шрифт:
— А вы видели одержимых?
— Видел. И даже сам пытался отчитывать. В своем приходе, в Петрозаводске.
Помимо воли, моя симпатия к нему крепнет. Мы с ним коллеги. Кроме того, он служил поблизости от тех мест, где я родился. При иных обстоятельствах мы могли бы стать друзьями.
Отец Василий по-прежнему не поднимает глаз. Ему не нужно мое участие.
— Итак, я хотел вас спросить: веруете ли вы в Бога?
— Я… сочувствующий, — говорю я.
— Это серьезнее, чем вы думаете. Господь не нуждается в сочувствии. Вера не
— Нет, — отвечаю я сухо. Отчего-то мне становится неуютно.
— Вы говорите правду. Это хорошо. — Отец Василий внезапно поднимает взгляд: теперь это можно, когда он знает, что я не лгу. — Откройте свое сердце вере. Откройте, Артем. Пока не поздно.
На солнце набегает тень — или мне только кажется?
— Да что же такое происходит? — изумляюсь я. — Неужели вы за этим и пришли, В-в… отец Василий? Я уважаю религию, но я не планирую отдаваться этому всерьез. С моим мироощущением все в порядке. Я не нуждаюсь в руководстве.
— Нет, Артем. Не всё в порядке, — говорит он. — «Смысл жизни вернется» — о чем это? Не много ли вы на себя берете?
Вот оно что. Я просто залез на чужую полянку.
— Я — врач, — отвечаю я. — В моих силах укреплять слабых. Как в целом, так и по частям.
— Вы укрепляете в них склонность ко злу. Ваш дар — это темный дар.
— Неправда. Это просто углубленный психоанализ. Я вижу их прошлое. Вижу все их тайны, даже те, о которых они никогда не расскажут, пусть даже это злые тайны… я просто открываю их файл, а потом редактирую.
— Вы ломаете их волю.
— Да нет же. Я разбиваю их скорлупу. Как у киндерсюрприза, знаете? Никогда не узнаешь, что там, внутри, пока не сломаешь.
— Зачем вам это? Зачем открывать дверь дьяволу? Ведь вы своими руками приводите зло в этот мир. Я знаю, я видел! — Василий блестит глазами и приподнимается в своем кресле. — Дьявол искушает их, и смеется, и овладевает их душами, и увлекает в ад!
— Некоторым только там и место, — шепчу я.
Следующие несколько минут мы сидим молча. Его лицо (я удивлен) пошло красными пятнами. Он тяжело дышит. «Такой вот катарсис», — думаю я.
Вероятно, я тоже выгляжу обескураженным.
— Господь услышит вас. Обратитесь к нему. Только зло не требует веры, а в добро обязательно нужно верить.
Это он хочет мне помочь. Но я качаю головой:
— Я бы непременно обратился. Если бы знал, о чем у него спросить. А так…
— Что — так?
— А так все, что вы говорите, похоже на баптистские проповеди по телевизору: «открываете дверь дьяволу…». Какие-то американизмы.
Он вздыхает.
— И еще, — продолжаю я. — У меня есть стойкое ощущение, что лично самому Господу нет до меня ровно никакого дела. Как и до всех нас, впрочем. Тогда зачем же вы пришли, спрашиваю я? Я и так плачу десятину ребятам из Минздрава. Вы хотите, чтоб я еще и на храм отстегивал?
— А вот это уже обидно, Артем, — говорит он вдруг. — Тут вы совсем не правы. Просто… когда вы вспомните о нашем разговоре, не было бы поздно.
Поднимаясь во весь немалый рост, он глядит мне в глаза:
— Я думал, вы умеете слушать. А вы слышите только себя.
Эти слова мне уже говорили раньше. Только доктор Литвак совсем не был похож на отца Василия. Радикально, по всем пунктам не похож.
И тогда и теперь я считал этот упрек несправедливым.
— Если надумаете о чем-либо спросить, обращайтесь, — говорит Василий. — Мой приход в Мытищах.
Я протягиваю ему руку, он — пожимает. И, отступив на шаг, обмахивает перстью — это благословение, понимаю я.
Дверь за отцом Василием захлопывается. В окно я вижу, как он усаживается в темный «опель» и уезжает.
Он даже не оглянулся ни разу.
Этот день все никак не мог кончиться, или просто я боялся ночи?
Сперва я подвез Лидку до дому (отчего-то мне захотелось это сделать). Затем, подумав, заехал в джазовый кабак на Таганке. Я не был тамошним постоянным клиентом, и я не люблю поп-музыку. Просто оказалось по пути.
Сразу двое охранников поискали у меня оружие. Равнодушно разведя руки, я думал: а что, если однажды найдут. Потом я почему-то размышлял о стволовых клетках. Тюремно-медицинские мотивы сменились сексуально-политическими: на сцене пританцовывала смугленькая лысенькая певица, похожая на Барака Обаму. Она мастурбировала под музыку, полуприкрыв глаза. Тихо, под сурдинку, дудел саксофон. Клавишник на «курцвайле» рисовал подкладку. Вероятно, это был эйсид-джаз.
Я поднялся по скрипучей лестнице. Занял место за столиком. Все и вправду было как-то кисло, да еще из головы не выходил этот поп. Я взял себе выпить и что-то из еды.
Становилось лучше. То место, где я сидел, нависало над сценой (когда певица заходила слишком далеко, я мог видеть ее стриженую макушку). Сбоку, у стены, в пространстве парило чучело Армстронга.
Кто-то тронул меня за плечо. Помедлив, я обернулся. Стройная тень в антрацитовом платье изгибалась и сияла блестками. У меня в кресле она изгибалась иначе. Недели две назад.
— О, здравствуйте, Тамара, — произнес я.
— Как приятно слышать это от доктора, — улыбнулась тень. — Да еще от такого классного.
Почему во всей Москве не нашлось другого места для Анжелкиной подруги? Какой волной занесло сюда меня? Я не знал.
— Вы сегодня в трауре? — пошутил я в такт своим мыслям.
— Ну… его легко снять. Вы же помните. И разве мы не на «ты»?
Потом мы танцевали. Потом о чем-то переговаривались, слушая лысую певицу, и потихоньку проникались ощущением друг друга — известно, как быстро это происходит, если всем все понятно и под рукой неплохой вискарь. Я глядел, как чучело космонавта с медной трубой перемещается по воздуху перед моими глазами, и улыбался. Тамара охотно принимала это на свой счет.