Пентхаус
Шрифт:
— Надо же, как у нее получается, — засмотрелась она на певицу. — Иногда так и хочется стать лесбиянкой. Maybe next time… да, Артем?
Я вышел отлить. По дороге обратно внимательнее, чем следовало, взглянул на администратора.
— Есть private room, — сообщил он.
Заметно пошатываясь, я вернулся за столик. Тамара облизнула губы.
— Хочешь, я полечу… тебя? — спросила она. — Теперь моя очередь.
— Полечи. Полети. Я не хочу больше быть доктором. Хочу быть космонавтом. Полетели вместе.
Или я не произносил последних слов? Не помню. Затем была темная комната и темный, душный секс прямо на ковре. А потом я ее потерял. Меня стошнило, и после этого я был почти здоров.
Охранники на выходе проводили меня насмешливыми взглядами, хотя я оставил в этом гребаном кабаке половину их месячной зарплаты. За это я и не люблю шоу-бизнес. Или просто никогда не могу остановиться?
Ночная прохлада освежила меня. Но не настолько, чтобы я не мог почуять мусорный ветерок из ближайшего переулка. Вглядевшись в мигающую синими огнями темноту, я оставил «мазду» на стоянке.
Пожилой горец вез меня по транспортному кольцу. Свернув, мы углубились в темные переулки, и тут я решился:
— Проедем вон туда, — велел я шоферу. — Где дом двухэтажный.
Я вышел.
Откуда-то издалека воняло помойкой. В кустах шебуршали то ли птицы, то ли крысы.
В интернате свет горел только на первом этаже и еще в одной комнате на втором, где, как я знал, помещался директор; решетки на окнах напоминали растопыренные пальцы.
Я скрипнул зубами.
Достал мобильник. Вместо гудков заиграла музычка — веселая музычка, записанная специально для меня.
С полминуты, волнуясь, я слушал. Потом что-то щелкнуло, и раздался ее голос.
— Привет, — говорит Маринка.
При них она стесняется называть меня по имени. Я полагаю, это разновидность суеверия.
— У меня телефон под подушкой, — говорит она тихонько. — Я думала, вдруг ты позвонишь.
— Я и позвонил. Выгляни в окно… можешь?
Когда-то мы молчаливо договорились обходиться без нежностей, если мы не вдвоем. Тоже из суеверия. И потом, мы всё прекрасно понимаем. По всем нашим законам у нее не может быть прав, у меня — обязанностей. Только любовь. Не так уж и мало.
Там, высоко, в зарешеченном окне спальни шевелятся шторы. Я вижу ее. Полураздетую, с телефоном в руке.
Желтый фонарь висит в пространстве над моей головой. Или это не фонарь? Луна светит в небе, полная, жирная, как голландский сыр.
— Я вытащу тебя отсюда, — говорю я вдруг. — Поедем гулять на выходных?
Она молчит. А после исчезает, как призрак.
Я тупо гляжу на дисплей. Вызов не завершен.
— Я тебя люблю, — говорю я, глядя на светящийся пустой экран. — Пусть я конченая сволочь. И открываю дверь дьяволу. Но я тебя люблю. Тебе ясно?
Наверно, она не слышит. Мы не стали покупать ей наушник bluetooth, все равно в интернате украдут.
Отворяется дверь, и на крыльцо выходит охранник — разжиревший отставник с рожей евнуха, в камуфляже. Директор набирает себе только таких. Мужик озирается, видит меня, глухо кашляет. И отступает в сторону. Сто рублей за минуту, не меньше, — говорит его взгляд.
Маринка сбегает вниз по ступенькам и оказывается у меня в руках. Ей немножко больно, но она улыбается. Я обожаю ее за это.
— Я тебя тоже, — шепчет она. — Только я больше.
003. Молился ли ты на ночь?
Утром в пятницу мне было нехорошо. То есть — совсем. Разве это хорошо, когда лежишь ничком в приемной собственного офиса, нюхая линолеум, а здоровенный амбал выворачивает тебе руку.
— А ты, как тебя, стой там, — советует невидимый голос (в голосе слышна одышка). — Стой лапками к стенке. Все телефоны сюда. И никаких тревожных кнопок, ясно?
Это он Лидке. Третий занимает место у двери. Я вижу его ботинки — недорогие, охранничьи.
Мы с Лидкой оба поступили неосторожно. Она — когда открыла дверь, не поглядев хорошенько в монитор, а я — когда высунулся из кабинета взглянуть, почему в приемной так тихо.
— А теперь — к главному, — говорит тот же голос. — Ну-ка, встал. Встал и пошел. Помогите доктору наук.
Мне уже помогают. Да так, что кости трещат.
— Х-хватит, — прошу я. — Я все понял.
Гость смотрит на меня насмешливо. Это хорошо одетый толстый чувак лет сорока, с одутловатым лицом, с прилизанными волосами, собранными сзади в архаичную косичку. На его щеке — шрам от старого огнестрела. Человек он явно непростой.
Он приспускает галстук и произносит:
— Ты еще ничего не понял… Тёмчик.
Мои ноги слабеют.
— Ну что же ты, — говорит толстяк тем же сладким голосом. А потом продолжает злобно, с присвистом: — Не нравится, когда держат? Нравится самому держать? А еще как тебе нравится?
Эти слова он сопровождает легкими точными движениями, от которых у меня из глаз текут слезы.
— Да что же мы так-то стоим, — говорит он затем, потирая пальцы. — Пойдем в кабинет. И без глупостей.
И вот я сижу напротив него в кресле, называемом «гарротой». Я сам себе застегнул ремешки на ногах, руки зафиксировал уже мой гость. Он с любопытством рассматривает пульт, потом меня, потом снова пульт.
— Ладно, — говорит он со вздохом. — Это потом. Итак, трахать чужих жен нам нравится. Отвечать — не очень. Правильно я понимаю?