Пепел и алмаз
Шрифт:
Комната была довольно большая, оклеенная пестрыми, безвкусными обоями. На полу лежал вытертый ковер, круглый стол был покрыт зеленой плюшевой скатертью. Вдоль одной стены стояла никелированная кровать, аккуратно застеленная, но с несвежим бельем, вдоль другой — облезлый диван, в углу — шкаф и старомодное трюмо.
С минуту Щука стоял в этой чужой, неприветливой комнате, не зная, что делать. В углу, в большом зеркале, отражалась его массивная, грузная фигура, с сутулой спиной и длинными руками, неестественно, как у маникена, висевшими вдоль
Кто-то повернул ключ в замке и вошел в соседнюю комнату. Щелкнул выключатель. За тонкой перегородкой послышались шаги и возня. Зашумела вода в раковине, невидимый сосед мыл руки, насвистывая популярную песенку «Сердце в ранце».
Щука посмотрел на часы. До банкета оставалось полтора часа, и это показалось ему целой вечностью. Провести их в одиночестве он был не в состоянии и поэтому решил навестить свояченицу. Он знал, что письма ей так никогда и не напишет, а сообщить о смерти Марии было нужно. Решившись на это, он почувствовал облегчение. Он надел пальто, шляпу, взял палку. Сосед за стеной расхаживал по комнате и насвистывал.
Через минуту Щука был уже на рынке. Парило, и с востока натягивало черные тучи. Приближалась гроза.
Станевич жила около парка Костюшко, на одной из улиц, пересекающих Аллею Третьего мая. Щука плохо знал Островец и поэтому спросил у какого-то прохожего дорогу. Идти было недалеко. На углу Аллеи Третьего мая он увидел маленький бар и, зайдя туда, выпил у стойки две большие стопки водки.
У Станевич, как всегда в субботу, собрались вечером гости. Их было трое: чета Путятыцких, которые бежали из своей наследственной Хвалибоги и теперь временно поселились в Островце, и молодой Фред Тележинский, заброшенный сюда судьбой из далекого Подлясья.
Пани Катажина, тонкая и стройная, в платье цвета бордо, разливала кофе в чашки, стоявшие на подносе. Адам Путятыцкий оглядывал комнату. Небольшая, но уютная, устланная коврами, со множеством картин, дорогих вышивок и изящных безделушек, она, несмотря на тесноту (до войны Станевичи занимали более просторную квартиру), была обставлена со вкусом.
— Да, дорогие мои, — гнусавя по своему обыкновению, сказал Путятыцкий, — надо отдать пани полковнице должное — у нее действительно отдыхаешь душой и забываешь обо всех безобразиях, которые творятся там…— И он указал на окно.
Станевич улыбнулась.
— Очень приятно, но должна вам заметить, что никакой пани полковницы здесь нет.
Путятыцкие (он — пожилой, сухопарый мужчина, долговязый и длиннорукий, с маленькой продолговатой головкой; она — с большим лошадиным лицом, высокая, как и муж) громко рассмеялись. Силач и верзила Тележинский, у которого были маленькие черные усики над верхней губой, со скучающим видом курил трубку.
— Правильно, — сказал Путятыцкий. — Я тоже не люблю, когда меня теперь величают графом. Но a propos [1] о титулах: я расскажу вам забавную историю… Приезжает к нам на днях почтенный
1
Кстати (фр.)
— Какой еще Мрочек? — спросил Тележинский.
— Как, ты не помнишь Мрочека? Наш садовник из Хвалибоги…
— Ах, этот! Понятия не имел, что его фамилия Мрочек.
Путятыцкий, недовольный тем, что его перебили, махнул рукой.
— Ну, какое это имеет значение! Приезжает, значит, наш Мрочек, нагруженный всякой снедью, и говорит: «Пан граф…» А я ему: «Какой я тебе граф? Разве ты, дурак, не знаешь, что у нас теперь демократия?»
Тележинский заржал.
— Ну, а Мрочек? — спросила Станевич.
— Мрочек? Это как раз самое смешное. Мрочек сказал обиженным тоном: «Я, пан граф, против демократии». Здорово, а? Вот он, польский народ!
— Не обольщайся! — Тележинский нахмурился. — Все не так просто, как тебе кажется. Попробуй-ка вернись в Хвалибогу.
Путятыцкий выпятил нижнюю губу.
— И вернусь. Увидишь, через год руки мне будут целовать.
Станевич сочла, что сейчас самое время вспомнить о своих обязанностях хозяйки дома.
— Прошу, господа, кофе стынет…
Путятыцкий взял чашку, но прежде чем отпить, с наслаждением вдыхал аромат кофе.
— Вот это кофе! — прогнусавил он и, наклонив свою маленькую головку к сидевшей рядом Станевич, поднес к губам ее руку. — Вы волшебница! — Затем вытянул длинные ноги и, блаженствуя, развалился в глубоком кресле.
— Не слишком крепкий? — осведомилась Станевич.
— Нет, в самый раз! A propos, о крепости…— Он посмотрел на Тележинского. — Помнишь, Фред, что говорил о кофе Тоник Устшицкий?
Тележинский задумался.
— Тоник?
— Не помнишь? Чем кофе крепче, а женщина красивей, тем сильней они возбуждают.
Собравшиеся рассмеялись. Тележинский вынул изо рта трубку.
— Кстати, хорошо что ты вспомнил про Тоника. От него были известия.
— Да что ты! — воскликнул Путятыцкий. — Кто тебе сказал? Он писал кому-нибудь?
— Мне сказала в Варшаве Роза Вондоловская. Маритка получила от него письмо.
— Ну, и что?
— Ничего. Сидит в Лондоне и, кажется, собирается вернуться.
— Вернуться? Куда?
— Сюда.
— Ну да? Он что, спятил?
— Возможно. Роза говорит, что так оно и есть.
Путятыцкий разволновался.
— Возвращаться сюда? Нет, это уму непостижимо! Зачем, к чему? Вы только подумайте, дорогая пани, жена Тоника, Маритка, ну, знаете… маленькая Сулемирская…
Станевич понятия не имела, кто это, но тем не менее утвердительно кивнула.
— …просто с ума сходит, не знает, как вырваться за границу, а он хочет вернуться! Никогда не ожидал этого от Тоника. А может, это сплетни, недоразумение какое-нибудь?
— Возможно, — невозмутимо ответил Фред. — Только я не думаю. Что ж, если хочет, пусть возвращается.