Пепел
Шрифт:
— Это все, что ты хотел сказать? — безэмоционально поинтересовалась она, пытаясь выдернуть руки.
— Нет! — снова рявкнул я. Сказать хотелось многое. И в то же время хотелось просто уйти, хлопнув дверью. Так, чтобы полки со стен посыпались.
— Тогда скажи и отпусти меня, — Лан отвернула голову.
Я глубоко вздохнул, досчитал до про себя до десяти, слез с нее, чувствуя, как внутри все трясется от злости, и, привалившись к столбику кровати, тихо сказал:
— Я тебя ненавижу. Тебя и все, что с тобой связано. Я устал. Я хочу домой.
— Я не могу вернуть
— Я знаю! — снова не сдержался я. Капелька слюны попала ей на щеку. Лан взяла салфетку и стерла ее. Мне вдруг стало стыдно. И вовсе не оттого, что я накричал на нее: в конце концов, она давно этого заслуживала. Избалованная девчонка, которой все достается на блюдечке с голубой каемочкой. Мне стало стыдно, что я унижаюсь, открывая перед ней душу. Она мне не мать, не сестра и даже не любовница — ведь я не люблю ее. Просто… жена.
— Я устал, — снова повторил я, развернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Радуйся, Закк, радуйся, Эдар: я сегодня не получил своего. Держите пальцы крестиком, что вчера или позавлчера она зачала от вас. А мне это даром не надо. Пойду лучше помечтаю о какой-нибудь грудастой северянке.
На следующий день меня не отпускало противное чувство, что все не так, как должно быть. Лан вела себя, как обычно: пожелала мне доброго утра и за завтраком даже передала соль. Бардос и Эдар громогласно обсуждали урожай, Закк о чем-то вежливо беседовал с «великой бабушкой». Интересно, а других мужей она тоже испытывает? Или только ко мне такое повышенное внимание? Чтоб они все провалились.
Ажиотаж со сбором урожая постепенно сходил на нет, и на доске со списком работ появились и другие занятия. Проигнорировав предложение Бардоса, я выбрал починку сетей — уж что-то, а узлы вязать я умел.
Забрав сваленные грудой сети и поморщившись от рыбно-болотного запаха, я ушел в западный сад — подальше от всех. В такое время в саду было пустынно. Починка сетей была занятием простым, но нудным. Я сидел на полусгнившем крыльце подле заколоченной двери в старый кухонный амбар и насвистывал старинный крагийский мотив. С деревьев время от времени падали красно-оранжевые листья с желтыми прожилками и редкими зелеными вкраплениями. Ветер холодил мне висок, прогоняя едва-едва проклюнувшуюся головную боль.
«Осень — время подводить итоги», — неожиданно вспомнился мне голос Шаарда. Когда он это говорил? И о чем шла беседа? А впрочем, какая разница. Хоть бы ты приехал, что ли, брат. Ты же хотел навестить меня. Неужели послушался моей просьбы? Да брось. Уж ты-то куда лучше других меня знаешь. Или мне так только казалось…
Я вздохнул. Поднял голову и закрыл глаза, подставляя лицо холодному осеннему солнцу.
— Шьешь ночную рубашку для Великой Матери? — послышался ехидный голосок. Я вздрогнул и открыл глаза: из-за дерева появилась Ирилла с пустой корзиной для сушки белья. — А не редковаты ли нити?
Она приблизилась, как всегда соблазнительно покачивая бедрами, приподняла сеть и демонстративно просунула в одно окошечко четыре пальца. Задумчиво пошевелила ими в воздухе, хитро покосилась на меня и добавила:
— Впрочем,
— Тебе не холодно? — поинтересовался я, кивнув на глубокий вырез ее платья, лишь слегка отделанный мехом. Осень уже вовсю наступала на Асдар, и многие девушки не брезговали поддевать под юбки мужские порты.
— А у меня кровь горячая, — широко улыбнулась северянка, подошла ближе и… села ко мне на колени, как ни в чем не бывало! Я откашлялся, снова пытаясь оторвать взгляд от ложбинки меж ее грудей: туда еще как назло упал маленький желтый листик. Прикинув, насколько это запрещено, я взвесил все за и против и все-таки позволил себе выудить его оттуда. Ирилла послушно выгнулась мне навстречу. Вот чертовка! Знает ведь, что мне нельзя, и все равно соблазняет.
— Скажи, Эстре, а кто красивее: я или Лан? — спросила она, подмигнув мне и постепенно распуская шнуровку платья.
— Я — Страсть Великой Матери, — напомнил я. — Как думаешь, какой ответ я могу дать?
— Да любой, — усмехнулась она, пожав плечами и скидывая таким образом один рукав. — Любить и боготворить ее ты не обязан, только ночи проводить. Так что не стесняйся, скажи честно.
Она, наконец, справилась со шнуровкой, и платье раскрылось, как обертка подарка. Под ним не было ничего. У меня на коленях сидела обнаженная девица, лишь слегка прикрытая со спины висящим на одном плече платьем. Я сглотнул, глубоко вдохнул и медленно выдохнул, принимая правила новой игры.
— Соски у тебя красивее, — честно сказал я. Ирилла рассмеялась.
— Хочешь потрогать? — спросила она, потираясь об меня грудью.
— Мне нельзя, — снова напомнил я.
— Чушь, — фыркнула она. — Это просто грудь.
Оглянувшись, как неумелый воришка, я, уже слегка подрагивая от возбуждения, осторожно поднес ладонь, и Ирилла сама ткнулась в нее кончиком груди, а потом принялась слегка извиваться и пританцовывать, выводя узоры. Я улыбнулся: мне нравилась эта игра. А самое забавное, что я сейчас ее даже не трогал, просто руку подставил. Когда ее движения становились активнее, Ирилла ерзала у меня на коленях. Я смотрел на нее и думал: вот ведь у кого-то простая жизнь. Что хочет, то и делает. Никто ей не указ.
Утомившись однообразием, северянка встала с моих колен и наклонилась надо мной. В первый момент я подался назад, но я сидел на самом краю корявой лестницы, и за спиной оказался резной столбик, в который я и уткнулся. Ирилла же и не подумала остановиться, и через пару мгновений ее налитые соками молодого тела груди коснулись бархатистой кожей моих щек. Я закрыл глаза, наслаждаясь ее шалостью и нежным запахом женского тела. Ирилла извивалась, как змея, уперевшись ладонями в столбик у меня над головой. Платье свалилось с нее, и я во всех красках представил вид, открывшийся со стороны сада. К счастью, в это время здесь никого не должно было быть. Даже сама Ирилла оказалась здесь не иначе как чудом. Или же она специально меня разыскивала?