Пепел
Шрифт:
Но по ту сторону разливалась тишина. Потом в этой тишине снова послышался шелест шагов. Лан ушла. Почему? А как же я? Разве ты не хочешь накричать на меня, расцарапать мне лицо, как когда-то ты обошлась с Закком? Я готов к этому: давай, сорви на мне злость! Ты же тоже чувствуешь свою вину, а когда человек виноват, но не хочет этого признавать, он всегда злится. Давай, вернись, устрой мне скандал — нормальный скандал обычной семейной пары!
Но за дверью была тишина. Никто не спешил ко мне. Может, они хотят, чтобы я тихо сдох здесь? Кстати, а вдруг меня уже заперли, а я и не заметил? Да ну, ерунда:
На всякий случай я осторожно толкнул дверь. Она была открыта, никто меня не запирал. Тогда в чем дело? Может, они хотят, чтобы я сам ушел? Но я не уйду, пока мне этого напрямую не скажут. Уйдешь вот так, а они потом это как повод для войны используют. Отец меня возненавидит. Да и от Шаарда достанется. Причем за дело. А потом от всей страны. И тогда дома мне будет хуже, чем в Асдаре: здесь хотя бы люди чужие, и мне нет никакого дела до их мнения. Нет уж. Я подожду, пока мне в лицо все не выскажут. При свидетелях, чтобы потом не было недоразумений.
А что, если от меня все-таки чего-то ждут? Я ведь и нескольких месяцев здесь не прожил, могу и не знать всяких тонкостей. Может, мне полагается надеть серую хламиду и до конца жизни вести себя тише воды ниже травы, ни с кем не разговаривая и не прикасаясь ни к одной женщине?
Ну да. И ничего не есть, как в Чистый день. А есть-то хочется: вчера за весь день у меня и крошки во рту не было. В животе урчит от голода. А сейчас завтрак… Я сглотнул слюну. Была не была. Никто не дает мне никаких инструкций. Никто не идет меня арестовывать. Значит, буду действовать как обычно. То есть — пойду на завтрак.
Я постарался успокоиться и надеть на лицо маску высокородного: она всегда меня выручала, когда нужно было скрыть свои эмоции. Подготовившись так, я выдохнул и вышел в коридор, будто в омут нырнул.
Коридоры были пусты, но чем ближе я подходил к обеденной зале, тем громче был шум — обычный шум завтракающих и переговаривающихся людей. Стоило мне с дрогнувшим сердцем толкнуть дверь, как по зале словно бы разлилась волна тишины из коридора. Разговоры утихли не сразу: они гасли один за другим, шипя шепотками от дверей до прохода в кухню. Я ожидал, что меня начнут прожигать взглядами, проклинать и плеваться. И люди действительно смотрели на меня, поджимали губы и… отворачивались. Спустя полминуты смытые волной молчания разговоры постепенно возобновились, правда, на порядок тише. Я стиснул зубы и глянул в сторону стола Лан. Все сидевшие за ним ели молча, низко склонив головы.
На ватных ногах, чувствуя, как внутри все замирает, и неприятная темень пытается лишить меня зрения, подкрадываясь из углов, я прошел к своему месту. Никто меня не останавливал, не здоровался со мной. Я было подумал, что они меня и вовсе игнорируют, но на мой хриплый вопрос, можно ли присесть, один из братьев князя, сидевший напротив Лан, спокойно ответил: «Присаживайся». Вот так, значит. Они что, решили сделать вид, что ничего не было? Думают, можно вот так просто все вычеркнуть из памяти и оставить провинившегося самостоятельно корить себя за проступок? Более тупой идеи в их головы не могло прийти.
Но мне это было только на руку. Немного успокоившись и уяснив, что меня действительно не собираются прогонять из-за стола, я зашарил взглядом, по привычке
Я смотрел на нее, пытаясь ощутить ненависть, к которой так привык. Но ненависти не было. Внутри меня поселились пустота и холод. Как будто еще вчера там было что-то большое и теплое, а потом его выдрали, и в этом месте гулял теперь безразличный ветер, пытаясь иссушить постоянно сочащиеся отовсюду капли страха. Сердце глухо ныло. Мне вдруг нестерпимо захотелось взять Лан за руку — тонкую, бледную, со вздувшимися венами. Но я не позволил себе этого. Она не поймет меня. Я и сам в себе с трудом разбираюсь, а ей и подавно никогда не выбраться из лабиринта моих мыслей, если я ее туда пущу. Увидит холодные стены моей опустевшей души и начнет кричать и метаться, а мне будет больно от ее каблуков.
— Налить тебе супа? — тихо спросила она. Я отмер, сообразив, что уже минуту сижу, протянув руку вперед, будто бы к большой фарфоровой супнице. Побоявшись, что голос меня подведет, я просто кивнул. Вокруг словно бы стало еще тише. Люди как будто изо всех сил старались не стукнуть вилкой или ложкой о тарелку и глотать как можно беззвучнее.
Лан взялась за ручку супницы. Рука ее дрогнула, и фарфоровая крышка издала неприятный звук, ударившись о края. Лан замерла на мгновение, слегка поморщившись и вжав голову в плечи, словно ожидая наказания. Я непроизвольно задержал дыхание. В моей голове крутились странные мысли, как будто я собирался сложить из них молитвенный шар, а взгляд был прикован к лицу Лан. Она взяла половник, зачерпнула гущу и наполнила тарелку. Затем привычно разбавила гущу жидкостью и подала мне, глядя в стол, как послушные слуги в доме моего отца.
Воздух между нами как будто загустел и заледенел. Вдыхать его было тяжело и неприятно. Я смотрел на Лан, на ее протянутую руку с сетью синеватых вен, на мелко подрагивающие ресницы, а внутри у меня вздымалось что-то настолько холодное, что тело словно покрывалось инеем изнутри. Я открыл рот, чтобы поблагодарить ее, но не смог выдавить из себя ни слова. А она все тянула руку и сгибала шею под тяжестью головы. И тут я увидел, как по ее щеке катится прозрачная капля. Быстро-быстро обрисовав изгиб щеки, она сорвалась, не добравшись до подбородка, и капнула в суп.
И я, наконец, разобрался. Спутанный лабиринт мыслей сложился в простую и понятную карту. Я знал, что эта слеза горячая. Я чувствовал, что она должна была согреть меня, отпугнуть этот неестественный холод. И в то же время я понял, что больше не имею на это права. Прошлой ночью я потратил его на нечто другое. И теперь мы оба заложники. У меня нет выхода. И у нее тоже. Мы оба не знаем, как поступить. Никогда не было в Асдаре традиций, касающихся наказания за измену. Потому что нет здесь тех, кто на это способен.