Пепел
Шрифт:
Начальник разведки опустился на сухую теплую землю, чувствуя ладонями покалывание шершавых сухих полыней, и смотрел на луну. Ее свет вызывал в нем тревогу и неясные больные воспоминания, словно луна явилась и встала над этой ночной азиатской степью из иного пространства и времени. Когда-то в детстве он болел скарлатиной, и его поместили в больницу, в отдельную палату, куда не пускали даже маму. Она смотрела сквозь стекло своим милым несчастным лицом, посылая сыну воздушные поцелуи. Он страдал от жара, от одиночества, от мучительных детских предчувствий, и лампа в ночной палате была синяя, недвижная, окруженная печальными кольцами. Смотрела на него с потолка своим немеркнущим глазом. Он связывал с лампой свое страдание, уповал на свое возвращение из этой тоскливой палаты домой, к маме.
Теперь луна напоминала ту давнишнюю лампу. Вызывала
Он смотрел на луну, на ее фиолетовые прозрачные кольца, и ему казалось, что эта луна, как и та больничная лампа, открывает путь в иную судьбу и жизнь. Стоит забыть свое имя, отрешиться от всего, что связывает его с этими стальными стволами, рогатыми антеннами, уродливыми силуэтами кунгов. Стоит напрячь свое тело, задержать дыханье и устремиться бессловесной мольбой к синему ночному светилу. И ты перенесешься в иную жизнь, в иное бытие, которое все эти годы находилось где-то рядом, не проявленное и немое, терпеливо поджидало его и теперь прислало ему эту голубую мглистую луну.
Он не сделал страстного вздоха, не устремился умоляющей мыслью к луне, не одолел бренную материальность своего усталого немолодого тела. Остался здесь, среди уродливых кунгов, черных орудийных стволов, теплой азиатской степи, изрезанной гусеницами танков.
Командный пункт находился на срезе обрыва, за которым открывалась сияющая зеленая долина с блеском реки, возделанными полями и виноградниками, среди которых сахарно-белое, драгоценное и дышащее, открывалось селение. Длинный глубокий окоп, покрытый маскировочной сеткой, был полон офицеров. Командир дивизии в полевой генеральской форме изредка смотрел на часы, поднимал к глазам бинокль, казалось, не замечая бурленье, происходившее в окопе. Десяток офицеров, оглушая друг друга, кричали в рации, в телефонные трубки, соединяясь с авиацией, гаубичными батареями, установками залпового огня. В окоп змеились и спускались жгуты проводов, и казалось, по этим проводам текут невидимые силы, переполняют окоп, и офицеры уже по пояс в этой бурлящей невидимой плазме.
Начальник разведки смотрел в бинокль. В голубоватую оптику видел стоящие на окрестных холмах блоки боевых машин. Видел скопившееся в виноградниках разноцветное сборище «партизан», ожидавших начала артиллерийского и бомбоштурмового удара, после которых они двинутся в горящий кишлак. В окуляры попадало селенье, казавшееся большой белой лилией с золотой сердцевиной. Так выглядели два белоснежных купола сельской мечети и бежевые строения, башни, длинные стены, среди которых виднелись пустые улицы. На краю селенья стоял раскрашенный, пестрый автобус, из тех, что курсировали по окрестным дорогам, напоминая затейливые детские игрушки. Селенье, чуть оплавленное стеклянной оптикой, переливалось, струилось, будто его омывали прозрачные нежные потоки.
Начальник разведки вдруг почувствовал мгновенный страх, словно затмило глаза. Считаные минуты оставались до того, как в хрупкое глиняное селенье, в драгоценную перламутровую раковину вонзятся смерчи снарядов. Станут рвать, терзать и разбрасывать слабую драгоценную жизнь, спрятанную в хрупкой оболочке. Он испытал панику, непониманье мира, непониманье своего места в этом мире под маскировочной сеткой с биноклем в руках, готового наблюдать гибель селенья.
Солнце светило над зеленой долиной. В бледной синеве была едва ощутимая черта, к которой стремилось солнце. К ней же стремилась стрелка часов на руке комдива. Когда они совместятся, заревут батареи. Глядя в небо, начальник разведки хотел своим страстным взглядом, своей измученной волей остановить солнце. Обратить его вспять. Направить назад к горизонту, чтобы время пошло назад. Чтобы рассыпалась и распалась вся громадная махина окружившей кишлак дивизии. Чтобы танки, пятясь, стали уходить по дороге, тягачи подцепили орудия и с зачехленными стволами повезли их прочь. И драгоценная белизна, целомудренная чистота кишлака осталась нетронутой.
Он услышал высокий осиный звук, словно заныла, зазвенела натянутая
Над долиной возникли две стрекочущие вертолетные пары. Приближались к кишлаку, перестраиваясь, поворачивая к солнцу то одну, то другую плоскость, стеклянно искрясь винтами. Первая пара нахохлилась, замерла на мгновенье, а затем, опрокинув носы, помчалась к земле. Промерцала огнями, швырнула заостренные всплески, черные дымные клювы. В кишлаке рвануло, словно вскипели стены и башни, и там, где пролегали ровные улицы, теперь дымились рваные прогалы. Один из белых куполов был проломлен, и казался яйцом, из которого вылупился черный птенец. Вертолеты кружили над кишлаком, меняясь местами в небо, и там, где они только что были, висели кудрявые перья копоти, а на земле рвались и дрожали огни. Автобус горел; было видно, как рыжее пламя охватывает его разукрашенные бока.
Начальник разведки с омертвелым, равнодушным сердцем наблюдал истребление Мусакалы. Еще один город среди миллиардов других городов и селений, уничтожаемых во все века на земле, превращался в прах. И начальник разведки думал, что превращается в прах его жизнь, совпавшая с истреблением Мусакалы, как превратилась в прах жизнь безвестных полководцев и воинов, штурмовавших крепостные стены, стиравших с лица земли столицы и царства.
Работали «ураганы». Гудя и воя, вылетали из труб реактивные снаряды, прорубали в воздухе пылающие туннели, гнали сквозь них в кишлак шары огня. Установки залпового огня, как огромные циркулярные пилы, с воем резали небо, достигали своими отточенными зубьями кишлака, вырывали из него ломти. Рявкали гаубицы, не было видно ни куполов, ни глиняных башен, ни горящего автобуса, только вставали рядами аллеи черных взрывов, и там, где был кишлак, пузырилась и пучилась вздыбленная взрывами земля.
Гул летел над долиной, офицерские голоса напоминали клекот. Комдив смотрел на часы. Обстрел прекратился, и стало так тихо, что ему казалось, он слышит тиканье командирских часов. Из дымного кратера, где еще недавно поднимался кишлак, сочилась горчичная ядовитая гарь.
Начальник разведки видел, как двинулась сквозь виноградники толпа «партизан», торопясь в кишлак, чтобы забрать все, что осталось от ковров, одеял, домашней утвари, нарядных, с мусульманской вязью арабесок.
Начальник разведки покинул окоп, сел в броневик и покатил в холмах, проверяя блокпосты. Командиры боевых машин докладывали обстановку, противник не подавал признаков жизни, не пытался прорвать оцепление. Начальник разведки увидел, как мимо бежит собака, прихрамывая, поджимая перебитую лапу. Проскакала мимо, не глядя на людей, высунув красный язык. Следом появилась другая, с обожженным, окровавленным боком, приседала, лизала рану, принималась снова бежать. Проковыляла большая пыльная собака. Часть шерсти на боку была срезана, и белела голая кость. Начальник разведки смотрел, как мимо броневика, не замечая его, бежали раненые и обожженные собаки…
ГЛАВА 10
И как же Петр был изумлен и обрадован, как счастливо дрогнуло сердце, когда простучали, проскрипели шаги на крыльце, отворилась тяжелая дверь, и в избу, переступая высокий порог, вошли мама и бабушка! Мама, стройная, высокая, с красиво и гордо посаженной головой, в своей очаровательной каракулевой шубке и лисьей рыжей шапочке, и бабушка, маленькая, подвижная, в старомодном пальто и в бархатной шапке с узорной костяной брошью, которую она когда-то купила в Париже. Они вошли одна за другой в избу, и мама от порога, остро, жадно, ревниво сразу же осмотрела его с ног до головы, порываясь к нему, но удерживая свой порыв. Не давала волю своему смятению – и чувству из боли, радости и неисчезнувшего огорчения. Зато бабушка, не раздеваясь, кинулась к нему, целовала холодными губами в лоб, приговаривая: