Перчатка для смуглой леди
Шрифт:
— Да, — произнес Кондукис.
— Посмотрите на нашего дорогого Перри! — воскликнул Гарри. — Он онемел от моей непростительной фамильярности. Правда, Перри?
— Не первый раз, — ответил Перегрин и почувствовал, что стал жертвой ситуации, которую должен был предотвратить.
— Ну что ж, — сказал Гарри, переводя взгляд с одного на другого и явно забавляясь, — мне не следует умножать список моих прегрешений, а также заставлять даму ждать. — Он повернулся к мистеру Кондукису и с покаянным видом почтительно произнес: — От всей души надеюсь, что вы будете довольны нами, сэр. Как это, должно быть, чудесно — использовать свою власть для спасения тонущего театра, вместо того чтобы утопить его окончательно. И это тем более удивительно, что у вас нет никаких личных интересов в нашем неприличном ремесле, не так ли?
— Я почти ничего не знаю о театре.
— Разумеется, театр и нефть — две вещи несовместимые, — продолжал Гарри. — Или вы по судостроительной части, сэр? Всегда забываю. Как ваша яхта, она по-прежнему ваша гордость? Но я, похоже, задерживаю вас. До свидания, сэр. Передайте привет миссис К. Г. Пока, Перри.
Он сбежал вниз по лестнице к парадному входу и исчез из вида.
— Я опаздываю, — сказал мистер Кондукис. — Будьте любезны…
Они спустились вниз, пересекли фойе и оказались под портиком. У входа стоял «даймлер» с шофером, знакомцем Перегрина. При виде машины Перегрин испытал странное чувство: на секунду он вдруг утратил ощущение реальности и ему почудилось, что его сейчас снова увезут на Друри-плейс.
— До свидания, — повторил мистер Кондукис.
Он уехал, а Перегрин присоединился к Джереми Джонсу в их излюбленной закусочной на Саррейской набережной.
3
Сразу после перерыва Перегрин рассказал актерам и Джереми Джонсу о перчатке и документах, ответом ему были заинтересованные возгласы. Дестини Мед, узнав, что перчатка «историческая», страшно разволновалась и втемяшила себе в голову, что она будет использована в постановке в качестве реквизита. Маркус Найт был слишком рассержен, чтобы выразить нечто большее, нежели формальный интерес. Пятью минутами ранее он увидел, как Дестини возвращалась с обеда в компании неугомонного В. Хартли Гроува. Гертруда Брейси пребывала в дурном расположении духа по той же причине.
Услышав о перчатке, Гарри Гроув проявил огромное любопытство и объявил в свойственной ему манере высказываться невпопад: «Надо сообщить миссис Констанции Гузман».
— При чем здесь миссис Констанция Гузман? — спросил Перегрин.
— На сей счет лучше обратиться к королю дельфинов, — последовал ответ.
Гроув упорно заменял имя Маркуса Найта прозвищем, что явно выводило последнего из себя. Найт побагровел до корней волос, и Перегрин счел за благо лишить Гарри слова.
Лишь двое членов труппы, Эмили Данн и Чарльз Рэндом, были чистосердечно тронуты сообщением Перегрина, и за их реакцией было любо-дорого наблюдать. Рэндом не уставал повторять: «Не может быть! Ну конечно, теперь понятно, что тебя вдохновило. Но… это невероятно! Неслыханно!» Перегрина радовало его сбивчивое бормотание.
Щеки Эмили порозовели, глаза сияли, что Перегрина порадовало еще больше.
Уинтер Морис, приглашенный на собрание, пребывал в неописуемом возбуждении.
— И что это означает? — сказал он наконец, немного успокоившись. — Это означает, что мы займем все первые полосы, но пресса будет требовать еще и еще.
Юный Тревор Вир не присутствовал, поскольку для него на сегодня репетиции закончились.
Перегрин обещал добиться от музейных работников допуска для Джереми к перчатке в любое время и так часто, как тот захочет. Морис должен был связаться с Гринслейдом и обсудить вопросы безопасности хранения реликвий в театре, актеров же предупредили о необходимости временно хранить тайну, хотя и намекнули о том, что некоторая утечка информации могла бы быть весьма желательной, если только она не приведет к нарушению покоя мистера Кондукиса.
Дневная репетиция прошла гладко, возможно, сказалось впечатление от удивительной шекспировской находки. Перегрин начал выстраивать второй акт и был в восторге от того, как Маркус Найт подходит к своей роли.
Маркус принадлежал к числу тех актеров, в игре которых невозможно понять, в какой момент предварительная подготовка и техника переходят в мерцающий накал страсти, доступный лишь выдающимся лицедеям. На первых репетициях Найт позволял себе необычайные вещи: он кричал, подчеркивал интонацией непонятно по какому принципу выбранные слова, делал странные, почти мистические жесты, смущал коллег закрытыми глазами и молитвенно сложенными у подбородка руками. Но погруженность в себя неизменно сменялась удивительной потрясающей вспышкой. Благодаря таким вспышкам Найт, еще молодой человек, сумел стать выше многих других актеров. Когда заканчивался инкубационный период, Маркус раскрывался в роли полностью и с неизменной яркостью. «А в этой пьесе, — подумал Перегрин, — он просто вызовет фурор».
Во втором акте «смуглая леди» завладевала перчатками умершего мальчика Гамнета — зловещий отзвук романтических сцен в пьесах великого англичанина. Далее бесстыдная дама непрестанно подшучивает над поэтом, пока он наконец не избавляется от наваждения, «расплатившись ценой растраты духа» [20] . Действие оканчивалось яростным чтением сонета, и Маркус Найт делал это великолепно.
В. Хартли Гроув в роли мистера В. Х. расположился в кресле у окна и, обмениваясь заговорщицкими взглядами с Розалин, тайком пожимал ее руку в перчатке. Занавес опустился под неожиданный взрыв хохота Гроува. Перегрин не мог не задуматься, что, как это нередко случается в театре, ситуация в пьесе словно в кривом зеркале отразила эмоциональные взаимоотношения актеров. Он полагал, вопреки распространенному мнению, что подобное пересечение реальности и фантазии вредит искусству. Непереваренные куски слишком свежего опыта скорее подавляют, нежели раскрепощают актера. Если Маркус Найт будет постоянно испытывать раздражение от неустанных заигрываний Гарри Гроува с Дестини, его нервы могут не выдержать, что пагубно отразится на исполнении им роли Шекспира, которого Розалин обманывает с В. Х.
20
Перефразировка первой строки сонета CXXXIX У. Шекспира.
Однако до сих пор все шло отлично. Актеры показывали великолепную игру, а Дестини, почти не улавливая глубинный смысл сцены, была воплощением победительной чувственности. Такой напор мог бы заставить горюющего отца стащить перчатки с рук мертвого ребенка, не то что просто отдать их несравненной возлюбленной.
«Она действительно роковая женщина, — как-то сказал про нее Джереми Джонс. — Ни дать ни взять. И не имеет значения, гусыня она или гений. В ее привлекательности есть что-то сверхъестественное».
«Хотел бы я, чтобы ты представил, — сказал тогда Перегрин, — как она будет выглядеть лет через двадцать: фарфор во рту, щеки, натянутые на уши, и куриные мозги, усохшие до размера горошины».
«Болтай себе сколько влезет, — отозвался Джереми, — меня не колышет».
«Надеюсь, ты не рассчитываешь на успех?»
«Не рассчитываю, что нет, то нет. Она с таким усердием морочит голову великому актеру и забавляется с резвунчиком Гроувом, что для меня не остается ни времени, ни места».