Перебирая наши даты
Шрифт:
Война уничтожила миллионов десять работящих мужиков. Столько же (кто помоложе), демобилизовавшись, до деревни не доехали, а осели в городах, сперва сбоку припека, при вдовах и перезрелых невестах, а потом отстроились, поселились, укоренились. И постепенно преобразовались в новый народ, у которого в памяти деревня, деревенское детство, мать и тятя, дядья и тетки, в памяти преобразованная в сельскую идиллию жизнь, — а в реальности хватка средних горожан.
Они-то и составляют народ.
Сознание этого народа еще не
Никогда еще поэтому вкусы и предрассудки народа и власти не были так близки друг другу. В этом смысле власть у нас народная, хороша она или плоха.
Не утряслись у нас толком ни народ, ни власть, потому и философия у нас еще не утрясенная, доморощенная, то такая тараканно — запечная, что повеситься охота от тоски, а то такая браво — залихватская, что тоже повеситься хочется.
А спорить — с кем спорить-то?
Ведь те, кто мечтает о сельских радостях, об огородах да хороводах, сами же первые в деревне снова не укоренятся, а скорее самолетом куда- нибудь махнут — в Париж, на предмет питанця отощавшей ностальгии. И так это, словно нехотя. Ну что ж — кто не хочет в Париж, можно пешочком обратно, в деревню…
Но, пожалуй что, хватит! Тирады моей без передышки хватило от Сулеймана до Ялокши — на восемь верст.
Но тогда разговоры и мысли у нас с Лебедкиным были другие. Как раз капитулировала Италия. Солдаты поговаривали:
— Теперь скоро. До фронта не доедем. Это точно.
— Проточная вода снилась. К воле, — говорил Сашка.
Надежду эту подтверждал слух, что будто мы зазимуем здесь, на Керженце. Слух этот принес от лейтенантов один сержант.
О нем кстати вспомнилось. За сержантом следом всегда ходил якут. Другого начальства не знал, по — русски понимал плохо, а сержант был» веселый парень, якута не обижал. Звали якута Ефим, возраста неопределенного. Всегда курил трубку с резным чубуком в виде человеческого лица. Яоднажды захотел выменять трубку. Но якут показал на чубук и сказал: «Ефим!» То ли это был его собственный портрет, то ли его личный бог.
В самый разгар слухов о зимовке нам приказали вернуться в Горький. Сборы были недолги. Мы покидали в реку последние кубометры дров, собрались у своих шалашей.
Слух о нашем уходе быстро дошел до ближних деревень и заимок. С узелками, с гостинцами пришли проститься с солдатами бабы.
Стояли кучкой, глядя на наши сборы. А иные, уже не страшась очевидного срама, приплакивались к солдатским плечам.
Пришла проститься со мной фельдшерица Анфиса. Явпервые при свете дня увидел ее невозмутимую
Река. Под утро темнеет, голубеет, записывал я на прощание. Утром цвета раннего неба, светло — зеленая у берега. В ней детально отражены облака. Потом она еще темнеет, сохраняя зеленый отсвет.
Вечером, перед заходом — в красно — фиолетовых пятнах.
В пасмурное утро — вода издали похожа на цинк. Когда низовой ветер разгонит тучи, она — синяя, цвета холода, встревоженная, ветреная.
К ночи при ветре — цвета тусклого серебра, с красновато — желтыми бликами.
— На что похоже?
— На зарево, когда горит далеко, — отвечает Сашка.
С ним мы расстались дня через два в Горьком. Сперва было грустно, а потом ожидание грядущих дней, где, может быть, ждала скорая смерть, стерло память о нем, как часто бывало на войне.
Пребывание на Керженце было важной страницей моей жизни. Вспоминая об этих днях, я потом всегда размышлял об обязанностях наших перед народом, о том, есть ли они, а если есть, то каковы. И лишь недавно понял.
Ищущим призвания скажу кратко: производить мысли и распространять их.
Эренбург и прочие обстоятельства
В моей неприязни к Эренбургу кое-кто усматривал оттенок личности. Это неправда. У меня не было личных с ним отношений. Он несколько раз с симпатией отзывался обо мне, цитировал мои переводы в своих воспоминаниях. И однажды помог в важном деле.
Осенью 43–го года я кочевал по карантинам и запасным полкам города Горького. Было голодно, холодно и тоскливо. Томили три желания: поговорить с хорошим человеком, уехать на фронт и поесть.
Поесть удалось два раза. Однажды, почему-то на танке, приехал из Чебоксар мой фантастический дядька. Видимо, эта грозная машина заставила дежурного вызвать меня в проходную. Дядька сидел на броне. В ногах его располагался ящик с водкой. За две бутылки он выкупил меня на целые сутки. Я спал и ел.
Второй раз горьковский врач, знакомый отца, передал мне большую банку консервов. Я полагал, что это мясная тушенка. Пригласил старшину. У него была буханка черного хлеба. Расположились поесть тушенки. Оказалось — сгущенное какао. Пришлось макать хлеб в коричневую сладкую массу.
После скитаний я оказался в седьмом полку в Красных казармах на берегу Волги. Чем-то понравился старшему лейтенанту, командиру роты ПТР, и назначен был писарем. Это означало долгое прозябание в тылу.
Поговорить, в общем, было не с кем.
— Трудно жить без убеждений, — говорил мне батальонный писарь Захаров, юноша долговязый, болезненный, с дурными зубами. — У меня убеждений нет… Я тверд, когда дело касается других.
Приходил тощий еврей Карпель из полкового клуба. Тоже жаловался на жизнь.