Перед бурей
Шрифт:
— Король? Сам король? — зашумела, заволновалась толпа.
— Бумага? Читай, читай! — раздались отовсюду радостные голоса.
Пешта провалился куда-то в тень, Бурлий тоже затерялся в толпе, а Богдан продолжал уже говорить властно, поднявши над головою пергаментный лист:
— Панове! Король просит передать вам, что тот декрет подписан насильно его рукой, что душою его найяснейшая мосць — наш, что в нас только он и видит опору, но не может ничего сделать, потому что сейм обрезывает ему волю. Король жаждет войны, так как она даст ему в руки целое войско и позволит
Богдан остановился на мгновенье; фигура его, освещенная кровавым заревом догоравших костров, была величественна и влекла к себе сердца обаянием таинственной силы.
— Друзья! — вырвал он из ножен драгоценную саблю. — Вот письмо Оссолинского! Король поручает нам поднять войну. Он советует нам пошарпать турецкие границы и вызвать Турцию. Деньги на чайки и на поход мы получим!
— Слава, слава! Хай жые! — раздались восторженные крики, а в ином месте приподнялись десятки рук с шапками, в другом — засверкали клинки.
Недавнего тупого отчаяния, позорного унижения и дикой злобы не было и следа; глаза у всех горели энергией и надеждой, лица дышали отвагой, движения кипели удалью и силой!
— За короля! Мы за него, а он за нас! — стоял уже гвалт. — А ты, Богдан, ты будешь нашим атаманом!
Последний возглас ошарашил Богдана, как удар палаша: он его ждал и страшился. Сам того не замечая, Богдан связал себя и поставил в безвыходное положение. Броситься с ними на Запорожье, самовольно удалиться от службы, принять участие в походе, сжечь за собою все корабли... О, это было бы еще слишком рано!
Холодный пот выступил у Богдана на лбу, а все козачество между тем единодушно восклицало:
— Слава Богдану! Ты наш атаман! Веди нас, веди!
— Панове братья! — поклонился, сняв шапку, Богдан на три стороны. — Спасибо вам за великую честь, которой, быть может, я и не стою, только не будем горячиться, а обдумаем лучше и серьезнее все... Тут не все мы и в сборе... Нельзя нарушать наших старых обычаев и прав... есть ведь люди и постарше меня. Обсудим целым кошом, на чем рада станет... А то сгоряча опять бы не сделать какого промаха. Ведь вот, примером, мой приятель и опытный лыцарь пан Кривонос хотел же сейчас, зимою, по снегам, отправиться в поход, — коней, вместо подножной травы, кормить снегом.
— Да, да, — засмеялись весело все.
— Поймал, брат, точно! — почесал Кривонос, улыбаясь, затылок. — Эк, угораздило с запалу!
— Значит, моя рада такая, коли моего глупого слова послушаете...
— Глупого? Соломона заткнет за пояс! — мотнул головою Чарнота.
— Говори! Как не послушаться? — замахали шапками все. — Теперь ли, после ли, а атаман ты наш, да и баста!
— Так вот что, братья: и Кривоносу, и Богуну, и Нечаю, и всем, по-моему, стянуть силы на Запорожье, укрепить его на всякий случай, снарядить чайки: одна часть ударит морем на турок, а другая суходолом — на татарву, чтобы затянуть басурманов в войну.
— Любо! Любо! На Запорожье рушать! — загалдели все, трепля друг друга по плечам
— И ты с нами на Запорожье! — положил руку на плечо Богдана Нечай.
— С нами, с нами вместе! Не отступимся от тебя! — теснились к нему козаки.
— Панове друзи! — попробовал еще отшутиться и проверить настроение толпы Богдан. — А замок забыли? Может, пойдем брать его?
— К дьяволу замок! Не до жартив, коли такое дело! — воспротивились все.
— Это так! — махнул шапкой Чарнота. — За час до этого я не знал, где бы разбить башку свою поскорей, а теперь для такой справы поберегу и коготь.
— Да, пожалеет тот, кто умер раньше, — поправил ус Кривонос, — а я пожалею, что у меня не четыре руки. Так завтра же до света, Богдане, на Запорожье!
— Я б после... Не распорядился дома... — замялся Богдан.
— Слушай, Хмеле, — строго взглянул ему в глаза Кривонос, — уж коли по щырости, так по щырости; на свое сотничество начихай, а послужи Украйне: ты и для укрепления Сечи необходим, и для похода, и для всего, — одна ты у нас голова, на тебя у всех и надежда.
— Что же, Богдане? Ужели у тебя дело в разлад идет со словом? — устремились на него взоры всех.
Краска ударила в лицо Богдану.
— Нет, братья, нет! — произнес он, отбрасывая голову, и протянул руки ближайшим. — Бог видит, нет в моих мыслях лукавства! Дайте мне только одну минуту... распорядиться...
— Мы верим тебе, брате! — произнесли разом Кривонос, Нечай и Чарнота.
В стороне Богдан заметил Ганджу.
— Брате, — заговорил он поспешно и тихо, — сложилось так все, что должен я ехать на Запорожье. Вернусь ли когда, не знаю сам. Одна к тебе просьба: исполни, друже, слова не пророни! Скачи в мой хутор; присмотри за моими; передай Ганне, что ей одной я поручаю семью. Скажи, чтобы помнила, чтобы молилась! Да вот еще: я напишу три слова коронному гетману. Помни, от этой записки зависит многое, тебе ее поручаю, постарайся передать только ему в руки.
— Все передам, все сделаю, брате, — ответил угрюмый Ганджа.
Богдан сжал ему руку, подошел к Кривоносу и Чар ноте, снял с головы высокую шапку и, поклонившись всему козачеству, произнес голосом твердым и громким:
— Панове, едем! Я ваш!
— На Запорожье! — как один голос раздался восторженный крик множества голосов, и сотня обнаженных сабель взвилась над его головой.
XIV
Морем разлился Днепр и неудержимо несет свои мутные воды; кружится водоворотом у круч, режет песчаные берега, бросается боковою волною на потопленные острова и мчится бурно серединой. На огромном водном пространстве мережатся то сям, то там верхушки верб и осин: в иных местах низкорослый верболоз и красно-синяя таволга, унизанные изумрудною зеленью, колышутся волнами, словно засеянные на воде нивы; изредка, в одиночку, угрюмо торчит из воды своею обнаженною чуприной либо дуб, либо явор, а там дальше — синева разлитых вод сливается с туманною далью.