Перед уходом (сборник)
Шрифт:
Из саней вывалишься, и то сколько времени потом лежишь лицом вверх на больничной койке, а в ее возрасте, как говорят, кости вообще не срастутся…
— Да, дети пошли, — рассуждал тем временем шофер, чадя папироской. — Деточки! Мать родную из дома выпроваживает. В шестом часу утра. Хватит, мол, нагостилась, пора и честь знать! «Выдра». А что выдра, если ты сам — телок? И баба-то его небось дома сидит, жиры копит. Знаю я таких, навидался! Что, бабка, работает сноха твоя — нет?
— Нет, — тихо ответила мнимая свекровь, желая угодить шоферу. — Ты потише ездий…
— Ничего, —
Уносились назад дома, деревья, мосты и далекая вода под ними, перекрестки и милиционеры с полосатыми жезлами в руках. Окутанные вонючим дымом, пыхтели грузовики. Как пыльные ягоды, сияли светофоры. Из кузова с брезентовым верхом, напомнив старухе далекую войну, выглянул солдатик в большой фуражке — совсем молоденький, почти дитя. Такие же вот, только в пилотках, с серыми скатками через плечо, шли в составе нескончаемых маршевых рот мимо ее пепелища в сорок третьем. Он указал на старуху пальцем и засмеялся. Мол, гляньте, братцы, какой там пассажир…
Миновали благообразный памятник, и машина, притормозив, завернула на тихую улочку. На углу, под вывеской «Ткани», метался вспотевший гражданин преклонных лет и солидной наружности. Размахивая соломенной шляпой, он то подбегал к женщине помоложе себя, которая томилась у огромного, пузатого и перетянутого, как генерал, ремнями рыжего кожаного чемодана, то безрассудно выскакивал на мостовую, рискуя угодить под колеса.
— Такси, такси! — тонко закричал он и даже попытался свистнуть. Ничего из этого, разумеется, не вышло, и он с детским недоумением и обидой поглядел на свои пальцы, которые только что без успеха совал в рот. — Такси-и!..
Вняв его воплю, шофер погасил скорость и прижал машину к тротуару. Шины шаркнули о побеленный бордюр.
— Куда вам? — высокомерно спросил он, когда мужчина со шляпой, тяжко пыхтя, подбежал поближе и наклонил к опущенному стеклу свое потное, измученное лицо.
— Курский вокзал, товарищ, — заискивающе забормотал мужчина и обмахнулся шляпой, словно веером. — Понимаете, товарищ, мы опаздываем — поезд! Если вам по пути…
— Ладно, — помедлив, согласился шофер.
— Маня, Маня! — радостно завопил мужчина и, насунув на голову шляпу, которая вмиг сделала его похожим на огородное пугало, рысцою затрусил к женщине и чемодану. — Товарищ согласен! Ну, скорей же, Маня!..
Шофер выключил счетчик и сказал:
— Все, бабка, приехали. Вон ту улицу перейдешь, и все дела. Как рассчитываться будем, — он оглянулся и потер указательным пальцем о большой, — по счетчику или по-хорошему?
Старуха поспешила протянуть ему пятирублевку, которую всю дорогу мяла в пальцах, и вытерла
— Хватит? — заметно волнуясь, осведомилась старуха.
— Если по-хорошему, то… — медленно, с ленцою ответствовал ей шофер. — А если по счетчику…
— По-хорошему, сынок, по-хорошему, — поспешила сказать старуха. — Господь тебе счастья даст.
— Он даст!
Шофер сразу повеселел и выскочил из машины. Раз, два, три! Крышка багажника со стуком подскочила вверх. Мужчина в соломенной шляпе, обливаясь потом и лепеча слова благодарности, подтащил к нему огромный чемодан. Старуха вылезла из машины и едва не упала — подломились затекшие ноги. Шофер и тут не растерялся — любезно поддержал ее за локоток и вывел на тротуар. Рядом он поставил ее чемоданчик.
— Улицу, значит, перейдешь и — на месте, — доверительно сказал он. Глаза его добродушно сияли. — А сын у тебя — телок! Так и передай ему!
— Товарищ! — нервно прокричал мужчина в шляпе. — Мы же можем опоздать, товарищ! У нас поезд, билеты… Маня, да садись же! Ах, какая ты! Товарищ, я вас очень…
— Спать меньше надо! С молодой-то. Тогда и курорты станут не нужны… — шепнул шофер и весело, как своей, как сообщнице, подмигнул старухе: — Будь здорова!
«Может, назад отдаст?» — глядя ему вслед, в спину, с безумной надеждой подумала старуха. Пяти рублей ей было очень жалко. Шофер Суханкин, когда она выбралась из кабины его грузовичка и побрела к станции, вдруг окликнул ее, догнал, длинно выругался и сунул новенькую, хрустящую трешку ей обратно. А сейчас чмокнули дверцы, машина снова шаркнула шиной по белому бордюру и умчалась. «Нет, не отдал», — проводив ее глазами, вздохнула старуха.
Да и надеяться было смешно. Старуха осталась возле забора, которым был широко огорожен памятник на высоком пьедестале. Каменный человек в вольной позе, закинув ногу за ногу, сидел в каменном же кресле с подлокотниками. Вокруг него, с трех сторон, покоем, стояли скамейки, чтобы и другие люди, живые, могли на них посидеть. Старуха двинулась туда, вспугнув по дороге стаю жирных, раскормленных голубей, которые хлопотливо пили из маленькой лужи на асфальте. В лужице отражался ослепительно голубой осколок неба.
«Тоже поливали… или роса?» — подумала старуха, с оглядкой присаживаясь на сырую скамью. Прямо перед собой она увидела огромную белую церковь с зеленым куполом, увенчанным маленьким темным крестом. К боку церкви приткнулся неопрятный бульдозер. Весь в присохших комьях земли, хищно поблескивал косой его нож. «Снесут…» — предположила старуха.
Она поняла, что хочет есть, и загремела крышкой чемодана. Непуганые, бесстрашные голуби, толстые, словно куры у хорошей хозяйки, обступили ее ноги, порхали вокруг. Старуха, бормоча ласково: «Гули-гули-гули!..» — крошила им все, что ела сама: немножко успевшего за ночь зачерстветь хлеба, немножко ноздреватого сыра, похожего на оконную замазку, и весь яичный желток. Желтков старуха не ела даже на пасху — считала почему-то, что нельзя, грех. Все время ей чудился неродившийся цыпленок — желтенький, мокрый, жалкий. А белок — ничего, ела.