Перед вахтой
Шрифт:
единственными словами, которыми ее можно до конца выразить.
— Ну, ясно… — сказал Антон. — Сегодня не сильно холодный вечер. Погуляем, если ты не занята?
— Сегодня я не занята, — ответила она. Я знала.
Они встретились у фонаря на Лахтинской улице и пошли к набережной по не тронутым современной архитектурой переулкам, исхоженным ими тысячу раз. Ветер дул в лицо, с реки. Застегнутый на все пуговицы Антон шагал молча. Свершалось неизбежное.
— Это было в Доме кино, — говорила Леночка. — Около меня было свободное место, и я была в платье с голыми плечами, потому что было лето. Он пришел в середине сеанса и сел рядом, и прикоснулся ко мне душой, а потом положил руку мне на плечо. Я боялась пошевелиться. Никому я не позволила бы такого. Ему я позволила все. Он уехал в Софию и писал мне письма. А я плакала над его письмами и отвечала все реже, потому что у меня не было надежды. Я была рада, что мы с тобой встретились, и совсем перестала отвечать на его письма. Я думала, что забыла — его и полюбила тебя.
Не спорь, я в самом деле думала, что люблю тебя. Но я не забыла ни одного слова, ни одного прикосновения. Прости, Антон.
И вдруг не стало обиды, не стало гнетущего уныния, не стало боли. Не стало ненависти к черногривому Христо. Все это превратилось в тихую, возвышающую душу печаль.
— Случается, — сказал он.
— Ты похудел за это время, — ласково отметила Леночка.
Он сказал:
— Учусь упорно. Плюс строевые занятия. Да еще бокс. Устаю.
— Вот как, — сказала Леночка.
— Да уж так, — подтвердил Антон, остановился у ларька и купил сигарет. Бросить курить никак не получалось. Закурив, он спросил: — Ну и что теперь с тобой будет?
— Мы скоро поженимся, — улыбнулась Леночка. — Потом я уеду в Софию. Не думай, что мне нужна София. Мне нужен он. А тебе я буду писать письма. Ты хочешь, чтобы я писала тебе письма?
— Я хочу тебя забыть, — сказал Антон.
Леночка спросила:
— Зачем же меня забывать? Разве нельзя остаться друзьями? Я привыкла к тебе. Наверное, мне будет не хватать тебя как друга.
— Брось, — сказал Антон сердито. — Это трепотня в пользу жертв урагана. Режиссера тебе хватит за глаза. И как друга тоже. Он умный и талантливый… Вот этого тебе, пожалуй, будет не хватать. В какой Софии есть это? — Он указал рукой на Неву.
Они шли по набережной, и оба берега распластали перед ними великолепие своих вечерник огней.
Мое сердце рвется на две части, — согласилась Леночка. — Но нельзя совместить Христо и Ленинград… Я буду приезжать.
Сердце, — вздохнул Антон. — Отдай его тому, кто без него не обойдется. Отдай целиком.
Леночка оперлась о каменную глыбу парапета и стала смотреть в ту сторону невидящими, счастливыми глазами.
— Нет, ты что-то не то говоришь… Потом Болгария — это почти как у нас… Нет, ты не прав. Все хорошо. Жаль, что ты не хочешь остаться мне другом. Наверное, ты чего-то не умеешь.
— Я еще много чего не умею, — сказал Антон.
Погодя не выдержал и спросил:
— Чего я не умею?
— Чего-то важного, я не знаю… Ты сейчас поступаешь не так, как поступил бы Христо. Мне кажется, что ты еще не взрослый… С тобой сейчас трудно разговаривать, — нахмурилась Леночка. — Я пойду. Не провожай. Я не хотела сегодня, но я пойду. Прощай.
Леночка скользнула по нему невидящими глазами и ушла.
Антон лег грудью на гранит и глядел в черную воду.
Вода прикинулась теплой. Вода мерцала.
— Дура, — сказал Антон. — Я с трех лет умею плавать.
— Тогда крепись, — шелестнула вода.
— А что мне остается делать? — сказал Антон.
С утра понедельника он бросил курить. Начатую пачку «Авроры» отдал Сеньке Унтербергеру. Игорь Букинский, недолюбливавший нахального Сеньку, сделал комментарий:
— Святой Антоний раздал имущество нищим.
— Сам дурак, — огрызнулся Сенька и пошел в курилку. Трудно было не закуривать после завтрака и после обеда, а в перерывах между лекциями о сигарете едва вспоминалось.
После занятий командир роты Александр Филиппович Многоплодов построил свое подразделение в коридоре спальных помещений, достал из кармана блокнот, нашел нужную ему страницу, прочитал про себя — и ничего не сказал. Он спрятал блокнот в карман и ходил вдоль строя, а курсанты стояли по
команде «смирно», с карабинами у ноги и ждали. И не было в строю ни шушуканья, ни шороха, ни клацания оружия, ни того неопределенного гула, который всегда парит над строем эдаким звуковым облаком, если курсанты понимают, что в строю по команде «смирно» их держат без особой необходимости.
Командир роты остановился и, устремив взгляд на кого-то в середине первой шеренги, заговорил негромким, но высокоторжественным голосом:
— Товарищи курсанты! Родина оказала нам огромное доверие. Седьмого ноября на Красной площади в Москве наше училище будет представлять Военно-Морские Силы Союза Советских Социалистических Республик. Поздравляю вас, товарищи!
А потом была пауза, как раз достаточная для того, чтобы набрать в грудь воздуху до отказа, и грянуло «ура!», от которого покосились на стене портреты великих адмиралов: Ушакова, Нахимова и Макарова.
Игорь Букинский спросил из строя, без команды «вопросы есть»:
— Когда в Москву поедем?
Старшина роты мичман Сбоков нахмурился:
— Своевременно будет указание.
Более опытный в обращении с личным составом и поэтому более терпимый к мелким нарушениям порядка командир роты совершенно неожиданно улыбнулся и ответил Игорю совсем домашним голосом:
— Подбирай все хвосты к двадцать второму.
— Значит, в пятницу, — быстро сообразил Игорь. — В субботу утром будем в Москве. А в увольнение пустят?
— Вот это вы уже нахал, — рассердился командир роты, спрятал в карман платок, которым утирал со лба испарину, и скомандовал: — Р-р-рота… нале-ей… во!
А вечером в библиотеке Григорий Шевалдин, печальный, с поникшими плечами и угасшим взором, пенял на судьбу умной и всегда все понимающей библиотекарше Виолетте Аркадьевне. Антон молча слушал.