Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Нас с Карлом порадовала и картина, которую мы увидели на центральной площади города. Какой-то военнопленный нес два полных ведра воды так, как носит воду здоровый человек. Не так, что при каждом шаге ведра бьются о ноги, когда человек тащит их из последних сил. Нет, он нес ведра спокойно, расправив плечи, без всякого видимого напряжения.
— Ты только посмотри на него! — сказал я Карлу.
Мы не могли поверить своим глазам. Неужели этот крепкий мужчина, уверенно шагавший нам навстречу, тоже был немецким военнопленным?
— Крепок, как вестфальский дуб! — восхищенно
По сравнению с ним мы были обычными пленными, всего лишь переодетыми в приличную одежду, которые могли за один присест проглотить три порции супа, но так и не наесться при этом досыта.
В городском лагере нас уже давно ждали.
Лейтенант Лысенко, который впервые имел дело с военнопленными, а не с интернированными, спросил нас, почему мы прибыли только сегодня. По его словам, он просил прислать активистов еще две недели тому назад. Он сам провел нас мимо единственного побеленного известью барака к немецкому старосте лагеря.
Староста лагеря видел в нас комиссаров, которых посадили надсмотрщиками над ним.
— Мы надеемся на хорошее сотрудничество! — сказали мы, здороваясь с ним за руку. — Мы можем рассчитывать на успех в нашей политической работе только в том случае, если у пленных будет чувство, что с ними обращаются справедливо.
В ответ староста лагеря тоже произнес короткую дипломатическую речь.
И другие интернированные подтвердили, что уже давно ждали нас.
— Даже вас они не особенно хорошо экипировали! — простодушно заметил один из них, увидев, что из дыры в моем сапоге выглядывает портянка.
Я лишь многозначительно промолчал.
Некоторые старые военнопленные из лесного лагеря, которых еще раньше специально направили сюда в городской лагерь, чтобы они смешались с новенькими, позаботились о том, чтобы те поняли, что за важные персоны эти активисты.
После этого я встал под грушевое дерево, единственное тенистое место на маленьком лагерном дворе, и произнес подготовленную речь.
Я сказал, в частности, что все военнопленные — боевые товарищи.
Я сказал далее, что нет смысла спорить о том, кем считать тех, кто попал в плен после капитуляции — военнопленными или интернированными. От этого лагерная баланда не станет гуще.
Совсем не случайно и не по недоразумению мы все попали в плен, который у всех народов всегда считался тяжелейшим испытанием. Всем нам следует задуматься над тем, как мы оказались в беде.
И вообще, мы должны стать политически грамотными людьми.
Поэтому нас, активистов, и направили сюда.
И если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, мы попытаемся на них ответить. В рамках наших возможностей, разумеется.
Глава 25
Утром я умываюсь, стоя в лодке, нижняя часть кормы которой находится в воде. На озере царит приятная прохлада. Вдоль берега озера теснятся дома, дворы которых спускаются к самой воде.
На полуострове раскинулось белоснежное здание монастыря. (Житенный монастырь (основан в 1716 г.) на острове, соединенном с берегом дамбой. — Ред.)
Высокие старые деревья обрамляют место для прогулок. Когда дует ветер, на озере возникает слабый прибой.
Вдоль тихих, поросших травой улиц стоят маленькие домики, как в Голландии, с когда-то окрашенными резными деревянными карнизами.
Но многое выглядит безжизненным. Конечно, не там, где кожевенный завод построил дом для передовиков, густонаселенный дом казарменного типа с железной пожарной лестницей до самой крыши. Площадка перед тем домом просто кишмя кишит детьми и босоногими женщинами.
Не выглядит безжизненной и центральная площадь, где возвышается белый памятник Ленину, где вывешивается газета «Правда» и где целый ряд арок обрамляет сохранившуюся колокольню церкви.
Безжизненными выглядят зеленые улицы, где пасутся козы. По этим улицам не проезжает ни одна автомашина.
И только иногда старенькая бабушка, которая раньше ходила с церковной процессией, медленно пройдет от одних ворот к другим. Осташков — это город, бередящий душу. В нем так много истории. Эти церкви и часовни, эти монастыри с мощными стенами и следами революции 1917 года.
Купол колокольни, находящейся рядом с лагерем, похож на корону папы римского. Одна из колонн взорвана, чтобы можно было сбросить вниз колокола. Внизу, в колокольне, находится продовольственный склад, где хранится белокочанная капуста для нашего лагеря. Вверху каркают черные вороны, собирающиеся в огромную стаю. Это хриплое карканье, разносящееся с раннего утра до позднего вечера над лагерем для военнопленных, звучит зловеще и угнетающе действует на психику.
Не утешает и то, что в одной из базилик позади колокольни и позади самого собора с пятью куполами луковичной формы под разбомбленным аттиком разместился хлебозавод. Когда в лагерь дует ветер со стороны озера, то он приносит с собой волнующий аромат озерных водорослей и свежеиспеченного хлеба.
Конечно, и озеро, и хлеб, и взорванная церковь — это все российские дела. Но с другой стороны, ведь и мы, пленные, находимся среди всего этого.
Я стою в уборной и понимаю, что надо поставить в известность санитара. В свежевырытой выгребной яме глубиной добрых три метра кишмя кишат белые черви. Но пока я стою и прикидываю, сколько хлорки надо высыпать в эту яму, я замечаю нечто странное в углу выгребной ямы. Я просто не верю своим глазам. Разве это не глазные впадины черепа, из которых вода вымыла глину?
До крайности возмущенный увиденным, я отправляюсь к старосте лагеря.
— Это неслыханное свинство! Что за кости валяются в уборной? — набрасываюсь я на него.
— Мы ничего не могли исправить! — оправдывается тот. — Когда мы копали выгребную яму, то повсюду натыкались на скелеты. Возможно, раньше там было старое кладбище.
Старое кладбище?
Я внимательно смотрю на старосту лагеря. Он не отводит взгляд. Потом я опускаю глаза. Какой возраст этих скелетов?
Лет тридцать.