Перед заходом солнца
Шрифт:
Возвращается Инкен , очень взволнованная.
Инкен. Они все собрались у пастора. Почему не разверзнутся недра земные и не поглотят эту подлую банду? И этот злодей Ганефельдт, он послал за полицией. Будем, говорит он, действовать силой! Увидим, кто сильней!
Возвращается Гейгер.
Гейгер. Нам сейчас не устоять против такого перевеса сил. Но если существуют еще на земле правда и справедливость, мы в конце концов победим.
Клаузен громко хрипит.
Инкен. Маттиас,
Клаузен хочет что-то сказать, но не может.
(Оправляет шубу, которой покрыт Клаузен.) Скажи, что ты хочешь, Маттиас…
Фрау Петерс. Он хочет говорить, но не может. (Гейгеру.) Подойдите к нему, он смотрит то на вас, то на Инкен.
Инкен. Ты не можешь говорить, Маттиас?
Фрау Петерс. Сейчас он заговорит – у него дрожат губы.
Входит Штейниц.
Сам Господь Бог послал вас, господин доктор.
Штейниц. Я раньше не мог: там, в доме пастора, великое смятение. Каждый хочет свалить свою вину на другого!
Инкен (припав ухом к губам Клаузена). Говори, Маттиас. Скажи, что у тебя на душе? Пусть слова твои будут одним слабым дыханием. Говори, я все пойму.
Штейниц. Уступите-ка мне место, Инкен.
Эбиш. Это с ним вроде удара?
Фрау Петерс. Говори тише, Лауридс: перед смертью обостряется слух.
Штейниц (откидывает с умирающего шубу, испытующе в него вглядывается). Произошло изменение.
Гейгер (тихо, к фрау Петерс). Уведите, пожалуйста, дочь.
Штейниц. Я попрошу оставить меня с пациентом наедине. Вы, Винтер, и профессор Гейгер, останьтесь здесь – ваша помощь может понадобиться.
Эбиш и фрау Петерс берут с обеих сторон Инкен, собираясь ее увести.
Инкен (как оглушенная). Маттиас умирает? Ты думаешь, он умирает, мама?
Ее уводят.
Штейниц (берет пустой стакан, оставшийся на столе, и нюхает). Что это за стакан, Винтер?
Винтер. Тайный советник потребовал пить. Он дал мне сахар в стеклянной трубочке и велел растворить в воде.
Штейниц (все еще нюхает стакан). Сахарная вода? А где трубочка?
Винтер. Он потребовал ее обратно и спрятал в карман.
Штейниц осторожно вынимает из верхнего кармана Клаузена носовой платок и вместе с ним пробирку. Испытующе разглядывает ее под лампой. Дыхание Клаузена учащается. Штейниц смотрит поочередно – на пациента, на Винтера и затем на Гейгера. Последнего он взглядом подзывает к себе.
Гейгер (значительно). Что это у вас за пробирка?
Штейниц. Сахар с запахом горького миндаля.
Гейгер. Значит, все-таки по стопам Марка Аврелия?
Штейниц. Нет сомнения: его судьба свершилась.
Клаузен испускает глубокий последний вздох.
Гейгер (после длительного тяжелого молчания). Не попробовать ли противоядие? Какие-нибудь средства?
Штейниц. Против чего? Или против кого? Это смерть, господин профессор…
Услышав шум, вбегает Инкен .
Инкен. Он мертв! Я знаю – его больше нет!..
Штейниц. Соберитесь с силами!
Инкен. Не нужно. Я совершенно спокойна, господин Штейниц. (Судорожно сжав руки, делает несколько шагов и смотрит, сжав губы, на Клаузена.)
Гейгер (тихо, Штейницу). У меня такое чувство, будто я вижу жертву, сраженную из-за угла.
Штейниц. Конечно, он – жертва. А погиб ли он от яда, или от…
Некоторое время царит глубокое молчание. Затем тихо входят Ганефельдт и пастор.
Ганефельдт. Как обстоят дела? Там очень беспокоятся.
Штейниц. Ваша санитарная карета может вернуться обратно пустая. Ваше опекунство оказалось довольно кратковременным.
Ганефельдт. Я только был вынужден выполнять этот тяжелый, очень печальный долг в интересах наследников Клаузена. Как друг семьи, я не уклонился, но это была неблагодарная задача. Как ни прискорбен исход, я могу сказать, что у меня были самые чистые и самые лучшие намерения.
Штейниц. Простите, господин советник юстиции, но я никак не могу с этим согласиться.
Ганефельдт. На это я отвечу вам в другом месте.
Входят фрау Петерс и Эбиш.
Пастор (подходит к покойнику). Ради Христа, не допускайте только сюда семью Клаузен.
Гейгер. Почему же, господин пастор? Они получили то, чего хотели.
Послесловие
Герхарт Гауптман (1862–1946) прожил детство и юность в глубокой провинции, в силезском поселке, в тех самых местах, где его дед был участником знаменитого восстания силезских ткачей. Именно памяти своего деда Гауптман посвятил впоследствии свою драму «Ткачи» (1892), с которой, собственно, и началась его всемирная слава. Драма была написана в двух вариантах, сначала на силезском диалекте, а затем уже – на немецком литературном языке. И содержание, и форма «Ткачей» хорошо отражают особенности далекой от нас общественной и литературной эпохи, одним из наиболее ярких художественных воплощений которой стало творчество Герхарта Гауптмана.
Награжденный в 1912 г. Нобелевской премией, пятидесятилетний писатель являлся, по существу, уже национальным классиком, и премия была знаком международного признания его «плодотворной, разнообразной и выдающейся деятельности в области драматургического искусства». На церемонии вручения премии представитель Шведской академии Ханс Хильдебранд подчеркнул способность Гауптмана «проникать в глубины человеческого духа… Реализм в его пьесах неизбежно ведет к мечте о новой и лучшей жизни, к претворению этой мечты в жизнь».