Перед закрытой дверью
Шрифт:
Хансу не по себе, он нервничает, ведь он впервые оказался с девушкой наедине, а тут уж не осрамиться гораздо труднее, чем в компании приятелей.
Анна с удовлетворением рассматривает в зеркале свое суровое лицо и думает, что теперь, когда дело становится серьезным, лучше быть ласковой, мягкой и блондинистой, вроде Софи, сухая и сдержанная манера требует напряжения и утомляет. Лучше всего прильнуть к нему нежно, но делать так нельзя ни в коем случае, а то они все сразу думают, что могут позволить все что угодно. Ее конек и сильная сторона — как раз суровая жесткость, именно такая, как у Джин Себерг. Она ужасно хочет Ханса и пытается представить, какой он из себя там, каким он сейчас пред ней предстанет. В трусах она его уже видела на тренировках в спортклубе и на футбольном поле. А без них он, наверное, еще лучше. Он — как дикий зверь, его разговорами об изящной словесности не проймешь, и это ее возбуждает. Как бы образованна она ни была, в данный момент она не что иное, как тело,
Анна точно помнит, из какого кино он это позаимствовал. Ей мерещатся прерия, мустанги, бревенчатые хижины, кактусы, одинокие фигуры вооруженных мужчин. Головой она все понимает, но ее желание ничуть не убавляется.
Странно это. Кажется, что видишь все насквозь, но все-таки так и подмывает посмотреть, не кроется ли за этим еще что-нибудь. И даже если нет ничегошеньки, кроме сухожилий, мускулов и кожи, то и этого уже вполне достаточно. Не надо никакой болтовни. Мозги у нее имеются, но о них-то она сейчас и хочет целиком забыть и стать лишь телом для Ханса, которому вообще не позволено быть чем-либо иным, кроме как телом.
Анна нашла у Батая нужный отрывок и переводит Хансу, как мать Симоны вдруг заходит в больничную палату. Он спускает с себя брюки, потому что пришла мать и принесла яйца всмятку. В книге так прямо и написано. Нет, совсем без книжек ей все-таки никак не обойтись. Когда он обнажается (так в книге), то происходит это от желания, чтобы мать ушла, к тому же ему доставляет радость преступать границы. Здесь, в комнате Анны, по счастью, никакой матери нет в помине.
— Точь-в-точь, как и мы с тобой, — продолжает Анна. Мы сейчас же, немедленно перейдем все границы, это восхитительное чувство, в книге так и написано. Просто так, только для того, чтобы это сделать. Без цели, не желая ничего этим добиться.
Ханс ничего особенного добиваться и не хочет, кроме как просто лечь сейчас с Анной. Анной овладевает такое чувство, будто разрушились все границы, и чувство это головное, она о нем столько раз читала, и Анна следует ему, чтобы испытать то, что описывают в книгах. Без участия головы Анна и не знала бы теперь, что она сейчас есть лишь тело, и ничего более.
Резкими движениями дрожащих от нетерпения рук Анна расстегивает пуговицы на рубашке Ханса, она ведь читала, что руки должны дрожать от нетерпения. Дрожь охватывает и Ханса, но причина тут другая — белье на нем не слишком чистое, однако от возбуждения на это внимания не обращают.
— Только не подумай, что я в тебя влюбился, — торопится он заметить.
— Я тебя тоже не люблю, ни в коем случае, любовь для этого и не требуется, — говорит Анна.
— Вот новость, в первый раз такое слышу.
— Любовь порабощает, потому что постоянно приходится думать, где сейчас находится твой избранник, почему он не с тобою рядом. Человек лишается независимости, это ужасно.
Ханс раздумывает, как лучше всего приступить к делу, и наконец приступает. Как давешний волк, он набрасывается на Анну и впивается в ее губы. Он вовсю работает зубами и языком. Получилось не слишком умело, но, как-никак, достаточно необузданно, для настоящего мужчины подходяще. Анна жадно вцепляется в него, тискает, треплет всюду, пуская в ход зубы и ногти. Жалко, они не очень длинные, из-за фортепьяно их приходится коротко подстригать, недостаток, что поделаешь. Зато все идет в удвоенном темпе. Боли маловато, так наверстаем за счет темпа. А боль должно присутствовать, потому что по-настоящему здорово только извращение, а не то, чем все обычно занимаются. Хансу больно от того, как она этим занимается, и он страдальчески кривит лицо, сейчас же вспомнив, что и Гарри Купер часто кривит лицо будто под пыткой, когда играет любовную сцену. Нужно выглядеть так, будто это против твоей воли, а потом все же уложить добычу навзничь, потому что чувство одолело. Чувство должно захлестнуть тебя, оно и захлестывает без промедления, как багровая волна, или как ослепляющая вспышка, или как мрак забытья.
«Что же дальше делать-то, — спрашивает себя Ханс, — надо, чтобы действие все время развивалось, никакого холостого хода, все должно продолжаться непрерывно, не останавливаясь, а не то совсем с такта собьешься. Сейчас я должен сорвать с нее одежду, если она будет говорить "нет", внимания обращать нельзя». Ничего подобного, Анна вовсе не принимается умолять, что, дескать, пожалуйста, не надо, наоборот, она сама сбрасывает с себя все, потому что Ханс действует неуклюже.
«И для этого-то я всего Сартра прочла в свободное от уроков время, все "Бытие" и все "Ничто"? — проносится в ее голове, пока она стягивает с себя трусики. — А теперь куда мне девать все это? На моем месте сейчас вполне могла бы оказаться и другая, которая вообще ничегошеньки никогда не читала, кроме журнала "Браво". Да иного здесь и не требуется». Анна внутренне все понимает, и это отличает ее от миллионов других девушек, но снаружи, к сожалению, Ханс видит лишь точь-в-точь такую же девушку, как и миллион других. И обращается с ней соответственным образом. Ведь она, как и все другие, состоит из кожи, мяса, жил, мышц и костей. Анну ужасает мысль, что здесь вместо нее могла бы лежать и любая другая (и посимпатичнее, чем она). Внутренне она все понимает и оценивает все, что происходит, а вот другие просто летят на это, как мухи на мед, и ей от этого худо.
— О Ханс, Ханс, о-о-о, — вырывается у нее против воли, Ханс этот возглас воспринимает как должное. Именно так его и зовут. Тут он весь. Собственной персоной. Пора ей раздвинуть ножки.
«Может, она хоть тогда наконец-то попридержит язык, всегда болтает без умолку, что она, что ее братец». Ханс уверен, что их треп начинает потихоньку раздражать и Софи. Ей больше нравится молчаливый Ханс, одинокий волк, чем какой-то там трепач Райнер, которому постоянно нужно окружение, возносящее ему хвалу.
— Иди ко мне, иди ко мне, ну иди же, иди, — шепчет Анна, как будто он и так вовсю не старается, чтобы войти. Но у него всякий раз опадает, это все от волнения перед знаменательным событием, у него это первый раз, и, при известных обстоятельствах, последствия неудачи будут сказываться долго. Она ласкает его, шепча слова любви, довольно банальные, кстати сказать, случалось ей произносить слова и поинтересней, она совершенно изменилась оттого, что в настоящий момент она только лишь женщина и потому неоригинальна. Анна говорит о том, как сильно она его хочет, что он такой красивый, что только для нее он такой красивый, даже если для других он, быть может, и не такой вовсе, потому что она видит его глазами любви, которая нередко обманчива, но не все ли равно. Ее тянет к нему, он проник в ее сердце и занозой засел там, ей от него никуда теперь не уйти. Хансу вполне достаточно было бы просто проникнуть в нее, войти между ног, только вот он все еще не очень твердый, такая незадача. Ханс обливается потом, и поскольку все идет не так, как ему бы хотелось, он прибегает к грубым приемам, нет, не по отношению к себе, а к Анне.
Он прогибает ее в пояснице, подминает под себя, заламывает шею назад, так что хруст раздается, ой, что ты делаешь, мне же больно, да, да, я делаю тебе больно, потому что я такой сильный, что даже не замечаю, что причиняю тебе боль. «Ты очень сильный». Ну наконец-то, вот оно, спасительное слово. И все сразу получается, словно назван правильный пароль, — и пошло дело. Анна в этой ситуации обычно говорит: «Ну слава богу! Отелился все-таки!» — но сейчас эти слова застревают у нее в глотке, столь грандиозно творящееся событие, называемое любовью, и оно готово упасть на любую почву, куда приведется, на благодатную ли пашню или на залитую бетоном поверхность, где все засохнет и будет выброшено за ненадобностью. Анна и сама не понимает, как это случилось. Такое вот событие. Она тараторит без умолку, как хорошо ей было, что теперь им надо делать так почаще, потому что ей очень понравилось, и ему тоже, правда, а со временем будет все лучше и лучше, сейчас было только начало, а уж если в начале так хорошо, то как будет под конец, можно себе представить: еще лучше. Любимый, любимый мой, и она так стискивает Ханса, что у того перехватывает дыхание, но самое главное, что он кончил и вышло у него все это более или менее прилично. Хотя были трудности на старте.
Анна ощущает внутри себя тепло, больше ничего. В голове Ханса одна только мысль о Софи, которая даст ему завтра первый урок тенниса. Он рассеянно целует Анну, касаясь своим рылом то одного, то другого места на ее теле. Анна ошибочно принимает это за так называемую посткоитальную нежность, чем это не является, да и с чего бы вдруг. Это лишь маневр, отвлекающий от того, что в действительности никакой нежности он к ней не испытывает, хотя и рад в душе, что вполне прилично с делом справился. Конечно, Софи не захочется быть с неопытным мужчиной, вполне достаточно, чтобы из них двоих неопытен был один, а именно — она сама. Спортсмену это дело, впрочем, может нанести вред, ухудшить его физическую форму, необходимую Хансу, чтобы взять над Софи верх по спортивной части. Уж разумеется, Анне захочется заниматься этим почаще, надо будет сказать, что тут у нее ошибочка в расчетах вышла. Она не учитывает потребностей большого спорта.