Перед закрытой дверью
Шрифт:
Ханс в полном восторге показывает пальцем на рыжую белочку. Совершенно рыжая, как огонь, правда. Такая лапочка. Она быстро снует вверх-вниз по стволу, блестя бусинками живых глазок. Солнце пробивает себе дорогу по небу. Полуденные облачка следуют за ним. Будем надеяться, они не разрастутся в плотную облачную массу. Вот наконец и большой ручей, в котором удастся утопить кошку, да, он совершенно точно подходит.
Так что же, давай, Софи. Полезай в трясину, чтобы подобраться к самой воде или, по крайней мере, достаточно близко.
— Я не стану этого делать, — говорит Софи, — ведь я люблю животных.
— Ты должна пройти через это, иначе окажешься исключенной из команды еще до того, как мы тебя примем.
— Вы просто как дети малые с этой вашей игрой в индейцев. Бедная киска, ну в чем она провинилась.
— Как ни крути, а придется. И поторапливайся, а то на автобус опоздаем.
— Ну ладно. Согласна. Слава богу, у меня
— Малодушных и бесхарактерных мы терпеть не собираемся, Софи, ты же знаешь.
Софи вытаскивает из мешка орущую благим матом и бешено шипящую кошку, которая первым делом вцепляется ей когтями в руку так, что сразу кровь выступает.
— Ой, вы что, не нашли какую-нибудь другую скотину, чтобы не было так больно?!
— Что нашли, то нашли, давай, чего возишься?
Софи в своем шикарном платье становится на колени прямо в грязь, вся вымазавшись в тине. Она погружает в воду преданное домашнее животное, которое так привыкло к людям, и удерживает его под водой, для чего требуется приложить значительное усилие. В воде рявканье, фырканье, барахтанье, захлебывающееся бульканье.
Софи приходится почти всем телом навалиться на эту бестию. «Я ведь насквозь промокну и схвачу воспаление легких».
Еще до наступления смерти животного Ханс, который и раньше вел себя странно, тогда, с белкой, вдруг отшвырнул Софи в сторону, мокрое животное с трудом выкарабкалось на берег и, чихая, понеслось от них прочь. Наверняка она лисице достанется, тоже не самая прекрасная смерть.
Ханс влепляет Софи оплеуху, да так, что из уголка губ бежит струйка крови. Ох! Вся компания замирает, как вкопанная, этакое святое семейство, у которого вдруг сорвало с хлева крышу и в ясли хлещет дождь.
Софи ошарашена. Что-то с ней такое приключилось, только она еще не знает, что. «Лишь бы у нее внутри все цело осталось после такого приключения», — думает Райнер в ужасе.
Ханс, который насмотрелся по-настоящему остросюжетных фильмов, а не тягомотины всякой, где только сопли жуют, рывком прижимает ее к себе и целует так, что кровь размазывается по его губам. Кровь на вкус сладкая. Сладкая она, эта Софи. Как будто ее выстирали со специальным порошком для стирки шерсти, да нет, ее и вообще стирать не надо, потому что грязь к ней никогда не пристанет, некуда. Настоящая ангорская шерсть.
Сладкие девичьи губки нужно просто целовать без всякого спросу — поется в народной песне, вдруг испуганно обрывающейся, потому что так оно и случилось.
Эта короткая сценка для двоих завершается удовлетворением, а для двоих других — недовольством. Так вот и в жизни всегда, серединка туда, половинка обратно, да так оно, верно, и справедливо.
***
— Ты должна боязливо отшатнуться от меня, как от демона. В глазах ужас, тело измождено недоеданием, следы побоев на коже, однако истязания проникли еще глубже. До самой глубины души, и это тоже обнаруживает твой взгляд. Женщина, бегущая от насильника, хотя ей известно: сейчас она полностью в его власти. Во взгляде покорность, статика, неподвижность, да не надо же играть лицом, ведь это не кинокамера, я только фотографии делаю. Прошу тебя сосредоточиться, Гретель. Представь себе следующую ситуацию: входит квартирант, он совершенно неожиданно видит свою молодую еще (чего про тебя не скажешь) квартирную хозяйку в полном одиночестве за туалетом и смотрит на нее так, что той сразу же становится ясно: ее час пробил и никакой боженька ей теперь не поможет. Он ни секунды не будет колебаться, применить силу или нет. Зачем ты тряпку схватила, к чему она, Гретель, положи назад, покажи-ка, что ты умеешь. Медленно опускай комбинацию, а рукой как бы прикрывайся, но только у женщины все невпопад, и рука ее больше открывает, чем прячет.
Господина Витковски снова прорвало, как водопад, но слова, как известно, всего лишь серебро, а госпожа Витковски не произносит ни слова, ведь молчание — золото. Пословицу эту господин Витковски знает с самого детства, а также по лагерным баракам Освенцима, знает он и фразу о том, что, мол, береги честь смолоду. С тех самых пор, как История простила его, он бережет свою честь, и молодость уже давно за плечами. Тогда, в сорок пятом, История еще раз решила начать все заново, к тому же решению пришла и Невиновность. Господин Витковски тоже начинает заново, причем с самой последней ступеньки, с которой обычно начинают смолоду, когда все еще впереди; на одной ноге вновь подниматься вверх по лестнице куда труднее, да и вообще с одной-то ногой все дается нелегко. А золото, много золота умолкло (и, увы, навсегда): зубные протезы, оправы очков, цепочки и браслеты, кольца, монеты, часы; золото безмолвствует, ибо берет оно свое начало в молчании — и в молчание возвращается вновь. Безмолвие рождает безмолвие.
— Не держи меня на холоде голышом (из экономии в квартире топят скудно), — просит Маргарета Витковски.
— Мне нужно время подумать, как сделать снимок, по-моему, без насилия ничего не получится. Тебе надо скорчиться от боли, тебя, скажем, побили как следует. Так, хорошо, видишь, даже тебя можно чему-то научить. Знать бы только, какой ракурс взять, чтобы все в кадр вошло. Спусти трусы ниже колен. Так, а теперь медленно высвобождай одну ногу! Ты сбрасываешь оболочку животной твари, скажем, змеиную шкуру, оставляешь ее внизу и, как змея, вздымаешь голову навстречу неудержимо овладевающему тобой вожделению, которому поначалу противилась.
Фрау Витковски пытается проделать нечто, по ее разумению, похожее на поведение змеи, она вздымает голову, да только не навстречу овладевающему ею вожделению, а навстречу запаху гари, бьющему ей в ноздри, и со всех ног бросается в кухню к сбежавшей рисовой каше на молоке. Она разрушает возвышенный художественный настрой мужа. Вот так всегда — стоит гению проснуться в нем, как тут же прозаическая супруга разносит все вдребезги.
— Мне ведь нужно о стряпне позаботиться, давно пора, и так запаздываю.
Тем временем муж отдается во власть воспоминаний, которые подхватывают его и уносят на польские равнины, да и в русские степи тоже, откуда в здешние края беспрестанно просачивается коммунизм. «Там ты еще кое-что из себя представлял, а сейчас ты кто? Пустое место, ночной портье». Господин Витковски доволен, что в пятидесятом году удалось остановить переворот. Он и сам был крохотным колесиком (правда, в этот раз, по причине отсутствия ноги, непосредственно руку приложить не довелось) в рядах тех, кто останавливал, ибо он неустанно сигнализировал о многочисленных проявлениях коммунистической заразы. Неослабная бдительность была крайне необходима. Положение было таково, что коммунистические штурмовые отряды за каждую операцию и за каждого боевика получали от русских по двести шиллингов, так в газете было напечатано. Оккупационные власти западных союзников, встав на пути мятежа, предотвратили его. Газеты, правда, не те, что писали о двухстах шиллингах, были, увы, прикрыты за распространение заведомо ложных слухов, на что не потребовалось даже судебного решения. Министр внутренних дел от соцпартии по фамилии Хельмер с легкостью обошел закон о свободе печати. И совершенно правильно, потому что чего не знаешь, о том и не беспокоишься, а если все будут сохранять хладнокровие, то никаких стычек и не произойдет. Коли газета стала лживой, долой ее, и вся недолга. Нельзя сказать, чтобы Витковски так уж их жаловал, социалистов этих, ведь он не какой-нибудь там рабочий, но в тот раз они себя толково проявили, надо отдать им должное. Может быть, история их кое-чему научит и они с самого начала будут поддерживать того, кто и есть настоящая сила, у кого деньги водятся, ведь так или иначе, а деньги и есть действительная сила, потому что они правят миром, размышляет инвалид, у которого денег нет, и он, понятное дело, миром не правит, хотя, понятное дело, деньги правят миром и без него. Следовательно, того, кто ничего не имеет, нужно с этим самым ничем и оставить. Тем же, кто имеет кое-что, подбрасывают еще, вот и начинается современная монополизация. Западный капитал протягивает заботливые руки помощи и подчиняет нашу отчизну иностранному засилью и владычеству, смыкается с отечественными руками в цепь, которая столь же прочна и надежна, как танковая гусеница. Господин Витковски исповедует свою верность капиталу, которого у него нет, и с чувством законной гордости может выглядывать из прошлого и заглядывать в будущее. С сознанием собственного достоинства, ибо раньше он лично оберегал капитал, теперь же тот снова правит неограниченно и выражает свою признательность лично ему, господину Витковски. Признательность выражается так: ему позволено, получая без вычетов пенсию по инвалидности, нести службу ночного портье в солидной гостинице, где он имеет честь созерцать видных представителей среднего сословия, по долгу службы представляющих интересы австрийской промышленности. Так вот один и представляет другого, даже не зная точно, кого именно он представляет. Само собой разумеется, что господин Витковски, как и прежде, представляет национал-социалистическую партию, он знает точно, кто в ней и что в ней и что из себя представляет тот или иной человек, потому что именно эта партия вознесла его к высотам, на которых он стал больше, чем был на самом деле. Никто другой не возвеличивал его так, а нынче ему только и остается, что увеличивать свои распрекрасные фотографии. Его заботит не только благо каждого отдельного человека, но благо сообщества, которое он окидывает внутренним взором. Так как он никогда не упускает из виду, что в свободное от работы время представляет целое сообщество, то и ведет он себя соответственно. Он, так сказать, подает пример. Чтобы молодежи было на кого равняться. Ведь и другие в свободное от работы время достойно представляют каждый свою фирму.