Передаю цель...

Чехов Анатолий Викторович

Лаллыкхан смеется. Говорит он по-русски бойко, хоть и с акцентом, и, уж конечно, отлично понимает значение русских и украинских слов.

Я спрашиваю, что за шрам у него на шее,

— Ай, бандитская пуля попала. А сюда вот басмач саблей угодил. Ничего, в госпитале вылечили, выздоровел… До тридцать четвертого года в роте джигитов служил, туда-сюда, какой-такой пакет доставить, донесение отвезти… Да ты что все меня спрашиваешь? Вот тоже люди сидят. Мурадов Моммот и сейчас помогает пограничникам. Батыров Алты — бухгалтер нашего колхоза — и против басмачей сражался (в одном бою были, когда меня ранило), и в Отечественную войну в Сталинграде воевал, по снайперской стрельбе первые места брал! Акмурад Совдагаров, Гурбан Иуурк, Гишиков Карахан — парторг колхоза «Москва» — и сейчас народной дружиной руководят!

Что ж, Лаллыкхан был прав: гости, собравшиеся в его доме, — все очень заслуженные люди. Каждый из них прошел нелегкую, славную жизнь. Лаллыкхан чувствовал себя неловко оттого, что обращались мы больше к нему, хотя по его положению аксакала только так и должны были поступать. Но он имел право на такое предпочтение не только как аксакал: с тридцать четвертого года возглавлял аулсовет и оставался на этой должности всю войну и в послевоенные годы. В годы коллективизации боролся с баями, защищал бедноту, вместе с пограничниками участвовал в охране границы, во всех самых сложных случаях опирался на друзей в зеленых фуражках, помогал им в трудной работе.

В последующие дни я побывал у Лаллых Ханова еще раз и записал все, о чем он рассказывал. Больше всего меня, конечно, интересовала история танка и то, что с ней было связано.

— Как было у нас в тылу во время войны, ты знаешь, — сказал мне Лаллыкхан. — Сорок первый год — трудно, сорок второй — еще трудней, сорок третий — совсем тяжело. Есть нечего, топить нечем, работать некому. Все в сельсовет идут: давай, говорят, Лаллыкхан, помогай. Вместе с пограничниками чем можем помогали. С фронта письма приходят: «Спасибо, товарищ Лаллыкхан, что семье помогли…» Сам я три раза к начальнику отряда Губченко ездил, заявление подавал, просил: «Возьмите в армию». Не подходишь, говорит, здоровьем, много его басмачам оставил. Да и в ауле, говорит, кто будет работать?

После четвертого раза пришел домой, говорю жене: «Зачем нам три ковра, зачем корова, бараны? Люди для победы жизни не жалеют, а мы что, за баранов будем держаться?» Жена говорит: «Ай, делай, как знаешь, наверное, плохо не сделаешь…»

Продал я все, что мог, деньги в пачки связал, пачки в мешок положил, сам на мотоцикл — ив отряд. Знакомые останавливают, спрашивают: «Что везешь, Лаллыкхан?» Смотрят в мешок, пачки красных тридцаток там. «Куда столько», — спрашивают, «На оборону», — говорю.

Начальник отряда в правительство запрос послал: «Сколько стоит танк?» В отряде дали бумагу в райком партии. Первый секретарь Чернов, второй — Дурдыев говорят: «Молодец, Лаллыкхан. Ты не пожалел продать все, что у тебя было, тебе мы не дадим пропасть, помогать будем».

Пошел я на почту, дал телеграмму Сталину: «Прошу строить на мои деньги танк, чтобы враг был битый». И подписал: «Туркмения. Душак. Лаллыкхану». Ответ на другой день получил…

Лаллыкхан достает из красного расписного сундука заветный сверток, стянутый большим красным платком, разворачивает его. В свертке все документы, накопившиеся за долгие годы: целая стопа грамот, фотографии, письма, телеграммы и даже книги, где есть упоминание о нем. Развернув сверток, достает телеграмму:

«27.9.44. 7. 40. Из Москвы.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ.

ДУШАК АШХАБАДСКОЙ ОБЛАСТИ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ АУЛСОВЕТА ТОВАРИЩУ ЛАЛЛЫХ ХАНОВУ.

ПРИМИТЕ МОЙ ПРИВЕТ И БЛАГОДАРНОСТЬ КРАСНОЙ АРМИИ, ТОВАРИЩ ЛАЛЛЫХ ХАНОВ, ЗА ВАШУ ЗАБОТУ О БРОНЕТАНКОВЫХ СИЛАХ КРАСНОЙ АРМИИ.

И. СТАЛИН»,

Вместе с телеграммой Лаллыкхан показывает мне грамоту командующего войсками: «Председателю аул- совета Душак товарищу Лаллых Ханову. Сообщаю, что на внесенные Вами средства построен танк с надписью «От Лаллых Ханова» и передан войскам генерал-полковника Рыбалко. Полевая почта № 16180. Зам. нач. Г. У. формирования Б.П.Б.Т. и М.В.К.А. по политчасти генерал-майор Липодаев».

Грамот и фотографий в заветной пачке очень много. Вот, например, фотография с надписью: «Герою гражданской войны, многоуважаемому народом Лаллых Ханову от генерала Пальванова». Почетная грамота Президиума Верховного Совета Туркменской ССР от 23 февраля 1944 года: «Лаллых Ханову за активную помощь погранвойскам в деле охраны государственной границы».

Почетные грамоты Президиума Верховного Совета республики «За достижение высоких показателей по сельскому хозяйству», «За успехи в области промышленности, сельского хозяйства, науки и культуры республики». И очень много грамот «За активное участие в охране государственной границы», со дня зарождения пограничной службы и до наших дней.

Как дорогие реликвии рассматриваю я грамоты, письма и телеграммы Лаллыкхану, документы на орден Красной Звезды, медали «За трудовую доблесть», «За отличие в охране государственной границы СССР», знак «Отличный пограничник» — свидетельство непрерывного самоотверженного труда на благо родного края, родной страны.

Лаллыкхан, рассматривая вместе со мной телеграмму И. В. Сталина, сказал:

— Когда я получил ее — плакал. Письмо командира моего танка старшего лейтенанта Иванова полу чил—тоже плакал. Он мне писал: «Большое спасибо Вам от всего нашего экипажа. Дали нам громадный танк с Вашим именем на броне. Машина Т-34 — самая деловая, лучше нет. Бьем гадов. Жди, дорогой, Победу!»

— Собрал я теплые вещи, — продолжал Лаллыкхан, — коурмы, сушеного винограда, урюка. Все послал, чтоб каждому было. Командиру танка письмо писал. Потом мне сообщили, что танк до самого Берлина дошел. Там его как памятник и оставили…

Мне уже было известно, что на этом история с танком Лаллыкхана не закончилась. Спрашиваю его, что было дальше.

— А дальше война кончилась. Снова стали мы хозяйство поднимать, охрану границы налаживать, молодежь учить. В сорок шестом году вызывает меня в Ашхабад начальник погранвойск генерал Великанов. Прихожу к нему. «Ай, салам, Лаллыкхан», — говорит. Посадил чай пить, спросил, как семья, как здоровье. А потом: «Вот у меня письмо из Москвы от маршала бронетанковых войск Рыбалко. Приглашает тебя к себе, чтобы ты ко Дню Победы был там». «Товарищ гененерал, говорю, в Москве — не в горах, не в песках Кара-Кумы, боюсь, трудно будет, заблужусь…» А он смеется: «Ничего, мы тебе адъютанта дадим. Давай, — говорит, — расправляй усы, лучшую папаху-тельпек надевай, садись в самолет и лети».

Усы у меня, и правда, большие были. Надел я новый тельпек из коричневой барашки, сели мы с лейтенантом Никитиным в самолет, полетели. Ай, страшно было лететь: из самолета не выйдешь, ни пешком, ни на коне домой не пойдешь. В Москве встречают нас полковник и майор. Сразу узнали. «Давай, — говорят, — дальше, прямо в бронетанковые войска, в кабинет маршала Рыбалко». А он у лее нас ждет. Встречает с радостью. «Салам, — говорит, — Лаллыкхан, дорогой! Садись, будем геок-чай пить. Свинину, наверное, не кушаешь. Нет?» — «Не пробовал, — говорю, — и пробовать не хочу». — «А водочки немного выпьешь?» — «Понюхать, — говорю, — можно…» Принесли нам геок-чай, потом обед, закуску, стали мы разговаривать. А он, оказывается, тоже в Кара-Кумах служил, с басмачами воевал!.. Поговорили, поели, попили, а потом он вызывает помощника и берет у него из рук маленький танк, совсем как настоящий: и башня, и гусеницы, и пушка, и пулемет — все есть, точно сделано. На макете написано: «Товарищу Лаллых Ханову, колхознику Туркмении, от маршала бронетанковых войск Рыбалко». Ай, как я этот макет берег! Вот тут он у меня стоял. А директор музея приехал, говорит: «Ты один на свой танк смотришь, а у меня тысячи людей будут смотреть». Отдал я его в Музей истории Туркменской ССР. Теперь там стоит…