Передышка
Шрифт:
Наступило восьмое мая — день ликования для русских, настороженного ожидания для поляков и радости, омраченной тоской по дому, для нас. С этого дня нам уже не был закрыт путь на родину, с этого дня нас уже не отделяла от наших домов линия фронта, и ничто, казалось, больше не мешало нам вернуться. Ничто, кроме бумажной волокиты и бюрократических формальностей. Мы с нетерпением ждали отъезда, и каждый час этого ожидания был нестерпимо тяжел, тем более что у нас не было никакой связи с нашими близкими. Несмотря на тоскливое настроение, мы все отправились на представление русских и не пожалели об этом.
Представление, как я уже говорил, давалось в школьном спортивном зале. Это была самодеятельность от начала до конца: русские сами играли и пели,
Егоров появился на сцене вдрызг пьяный, утопая во фрачной паре: огромные штаны доходили ему до подмышек, а фалдами он подметал пол. Погруженный в безутешную алкогольную тоску, он, беспрерывно икая и рыгая, с одной и той же замогильной интонацией объявлял и комические, и торжественно-патриотические номера программы. С трудом держась на ногах, он в ответственный момент хватался за микрофон, и тогда зал на мгновенье замирал, как в цирке, когда гимнаст перелетает над пустотой с одной трапеции на другую.
В концерте принимала участия вся комендатура. Марья дирижировала хором, который, как все русские хоры, звучал на удивление слаженно, стройно. С большим чувством он исполнил песню «Москва моя». У Галины был сольный номер: в сапогах и черкеске она станцевала головокружительный танец, неожиданно проявив фантастические способности к акробатике. Ее приветствовали громом аплодисментов, и она, растроганная, раскрасневшаяся, со слезами на глазах, много раз склонялась перед публикой в старомодном поклоне. Не менее тепло принимали доктора Данченко и усатого монгола, которые вдвоем сплясали в бешеном темпе русский танец, хотя и были изрядно накачаны водкой. Они подпрыгивали, приседали, выбрасывая поочередно то одну, то другую ногу, крутились волчком, стучали каблуками.
За ними на сцену вышла пышущая здоровьем девица с большущей грудью и объемистым задом, наряженная под Чарли Чаплина. Копируя его во всем (усики, котелок, башмаки, тросточка, жесты), она исполнила знаменитую песенку.
Плаксивым голосом Егоров объявил последний номер программы, и на сцене, приветствуемый дружными восторженными криками русских, появился Ванька-встанька. Кто такой этот Ванька-встанька, я точно не знаю, возможно, какой-то известный народный персонаж. В данной интерпретации это был наивный застенчивый пастушок, который хотел объясниться в любви своей красавице и никак не решался. Красавицей была гигантша Василиса, крепкая черноволосая подавальщица из столовой, способная одной затрещиной свалить с ног разбушевавшегося посетителя или нахального ухажера (не один итальянец испробовал на себе тяжелую руку этой русской валькирии). Но на сцене ее было просто не узнать. Кто бы мог подумать, что она способна к такому перевоплощению? Смущенный Ванька-встанька (один из старших лейтенантов комендатуры) с белым напудренным лицом и нарумяненными щеками начал свое объяснение в любви издалека, как в аркадской идиллии: он нараспев читал непонятные нам, к сожалению, стихи и умоляюще протягивал к возлюбленной дрожащие руки. Возлюбленная, однако, отстранялась от него с комической грацией и воркующим голоском выражала свой протест. Но постепенно, по мере того как нарастал звук подбадривающих хлопков, жеманное сопротивление пастушки ослабевало, расстояние между возлюбленными сокращалось, и они наконец расцеловались. В заключительной сцене пастух с пастушкой, прислонившись друг к другу спинами, нежно раскачивались в разные стороны под восторженные возгласы зрителей.
Из театра мы вышли слегка оглушенные, но растроганные: концерт взволновал нас до глубины души. Видно было, что его готовили всего несколько дней, но при всей детской наивности и пуританской чистоте в нем была основательность, говорившая о сильных и глубоких традициях, помноженных на веселый молодой задор, на природную живость, на доброжелательно-дружеский контакт со зрителями, благодаря которому артисты чувствовали себя на сцене как дома. Ни холодной напыщенности, ни слепого подражания образцам, ни вульгарности в этом спектакле не было, зато были и живое тепло, и свобода, и чувство
На следующий день все пришло в норму и русские вновь обрели привычный облик, только темные круги под глазами напоминали о праздничной неделе. Когда я встретился в санчасти с Марьей, то сказал ей, что мне очень понравилось представление и что все итальянцы тоже в восторге от нее и от ее товарищей (что являлось чистой правдой). Марья, не столько прагматичная, сколько педантичная по своей природе, жила по раз и навсегда заведенному порядку, любила людей из плоти и крови и пренебрежительно относилась к туманным теориям. Но даже людям с подобным складом мышления нелегко противостоять непрерывному натиску мощной, хотя и замаскированной пропаганды.
Поблагодарив меня официальным тоном и заверив, что передаст мои комплименты всем участникам концерта, Марья с учительской назидательностью и даже надменностью сообщила, что в Советском Союзе танец и пение, а также декламация — обязательные школьные предметы, что каждый настоящий гражданин обязан развивать заложенные в нем природой таланты, что театр — один самых великолепных инструментов коллективного воспитания, и так далее, и тому подобное. У меня перед глазами еще стояли живые и веселые сцены вчерашнего концерта, поэтому педагогические банальности, излагаемые Марьей, вызвали у меня раздражение.
Тем более что у самой Марьи («сумасшедшей старухи», по словам восемнадцатилетней Галины) было и второе лицо, совсем непохожее на официальное: по рассказам очевидцев, после концерта она до глубокой ночи пила, как прорва, и плясала, как вакханка, доводя до изнеможения одного партнера за другим, словно бешеный всадник, загоняющий лошадь за лошадью.
С окончанием войны и победой было связано еще одно событие, которое, хоть я и не был его непосредственным участником, едва не стоило мне жизни. В середине мая состоялся футбольный матч между командой Катовиц и командой итальянцев.
На самом деле речь в данном случае шла о реванше: первая игра прошла без всякой помпы двумя-тремя неделями раньше и завершилась разгромом поляков, но в тот раз нашим противостояла бесцветная команда, наспех собранная из местных шахтеров.
Теперь же, мечтая отыграться, поляки выставили первоклассный состав: пронесся слух, будто нескольких игроков, включая вратаря, специально привезли из Варшавы, тогда как итальянцы, увы, ничего подобного позволить себе не могли.
Вратарь ошеломил всех. Длинный как жердь, белобрысый, впалая грудь, во всем облике что-то презрительно-ленивое, шпанистое. Он и не думал демонстрировать профессиональную реакцию, не метался в воротах на пружинных ногах, а стоял, привалившись к боковой штанге, и всем своим оскорбленным и одновременно оскорбительным видом давал понять, что, присутствуя на игре, оказывает всем великое одолжение. Однако в тех редких случаях, когда мяч после удара кого-нибудь из итальянцев летел в ворота, вратарь, будто случайно, без резких движений, оказывался в нужном месте, поднимал длиннющую руку, которая, словно выпущенные улиткой рожки, казалась такой же подвижной и клейкой, и мяч, независимо от силы удара, буквально прилипал к ней, после чего соскальзывал белобрысому на грудь, потом на живот и уже по ноге — на землю. Другую руку он на протяжении всей игры держал в кармане и ни разу ею не воспользовался.
Матч проходил на загородном стадионе довольно далеко от Богучиц, и по этому случаю русские разрешили всем желающим свободный выход из лагеря. Ожесточенная борьба шла не только между двумя соперничающими командами, но и между обеими командами и судьей. Судьей на поле и одновременно боковым арбитром был не кто иной, как капитан НКВД, он же ревностный инспектор кухни, он же почетный гость на стадионе, он же обладатель одного из мест в ложе для начальства. Окончательно оправившийся после перелома, капитан, казалось, был захвачен игрой, однако его интерес к происходящему на футбольном поле был малопонятен: скорее он носил не столько спортивный, сколько эстетический, а то и вовсе метафизический характер. По мнению тех, кто разбирался в футболе, а таких среди зрителей нашлось немало, он вел себя нагло, по-хамски, и в то же время комично, потешая публику не хуже заправского клоуна.