Переезд

Сименон Жорж

Старик в рубашке с засученными рукавами перестает копать и вытирает лоб рукавом, глядя, как они проходят мимо.

– Ты знал про эту деревню?

– Скорее, это хутор. Нужно будет посмотреть по карте. Мне о нем не рассказывали.

– Взгляни-ка.

Настоящая деревенская бакалейная лавка – темный, узкий, вытянувшийся в глубину магазинчик, где торгуют всем: крахмалом и конфетами, керосином и банками консервов, шерстью и рабочими фартуками.

– Если я не найду то, что мне нужно в Клерви, я знаю куда направиться.

Недалеко от

церкви, над крыльцом дома, мало чем отличавшегося от остальных домов, можно было прочесть «Кафе».

– Хотите пить?

Жовиса охватывает возбуждение. Совершенно случайно их прогулка обрела цель, дополнилась ярким штрихом.

– Я хочу, – ответил Ален.

Дверь была открыта, рыжеватый пес какое-то время колебался, пока наконец не встал с порога и не позволил им пройти. В полумраке играли в карты четверо мужчин. Здесь было всего три столика, несуразная, слишком короткая стойка с огромным зеленым растением в розовом фаянсовом кашпо.

Один из игроков поднялся со своего места почти столь же тяжело, как и рыжий пес.

– Что будете пить?

– Мне лимонад, – ответил Ален.

– А тебе, Бланш?

– На твое усмотрение. Ты же знаешь, я...

Она никогда не хотела пить. Она никогда не хотела есть. Ей вечно накладывали и наливали слишком много, и она неизменно говорила «спасибо»...

– У вас хорошее белое вино?

– Его-то мы сейчас и пьем.

Бутылка белого вина стояла на столике игроков, где партнеры ждали его с картами в руках, как на картине, что висела как раз под законом о пьянстве в общественных местах.

– Бутылку?

– Да, этого нам хватит на двоих.

Можно было подумать, что находишься в сотнях километров от Парижа или же, что ты перенесся в прошлое, лет эдак на пятьдесят назад.

Они сели за один из столиков, и мужчины вновь принялись за незнакомую Эмилю игру. Застекленная дверь кухни приотворилась, и показалась женщина, которой захотелось взглянуть на пришедших; это была настоящая крестьянка тоже как на картинках – со свисающей на огромный живот грудью, одетая в черное платье с крохотным белым рисунком. На одной щеке у нее даже была бородавка, из которой торчало несколько волосков.

– Я счастлив... Я сча...

Он смеялся над самим собой, злился на себя за свой настрой. Неужели он за тридцать пять лет приобрел так мало зрелости, что его душевное равновесие не выдерживает и легкой перемены обстановки?

Ведь, в конце концов, уехали-то они не в Конго и не в Китай. Они лишь совершили крошечный скачок с улицы Фран-Буржуа в эти новые постройки, выросшие на подступах к Парижу.

Ладно, сначала он испугался за Бланш. Он тогда подумал, что существует риск, что. Бланш будет скучать одна дома, в новой обстановке, не такой оживленной и «общительной», как в квартале Марэ.

Однако она первой тут освоилась. Не успев прибыть, тут же нашла себе занятие, и вот только что она с гордостью показывала им – это немного выглядело так, будто речь шла о ее собственном творении, – наружную часть яслей-сада,

закрытых по воскресеньям, а главным образом лужайку, окруженную белой решетчатой оградой, через которую были видны качели, песочница, стенки и горка.

А Ален, разве он не обзавелся сегодня утром другом?

– Я счастлив, черт по...

Нет! Он не ругался, пусть даже и мысленно. Это было сильнее его и обуславливалось воспитанием, которое он, в свою очередь, стремился привить и сыну.

Потому что ему самому оно так хорошо удалось?

Нескольких бранных фраз, нескольких звуков, стонов, выразительных криков за стеной оказалось достаточно для того, чтобы он пришел в волнение, как если бы только что сделал пугающее открытие.

И он действительно его сделал. Эти слова – он знал, что они существуют, потому что слышал их из уст школьных товарищей, потому что читал их на стенах уборных. Эти способы заниматься любовью – он имел о них теоретическое представление из прочитанных тайком книг, из газетных статей. Это неистовство, этот бред, это скотство... О них говорилось даже в Библии!

Но знать, что в его доме люди, отделенные от него, его жены, сына, их жизни, их верования, их табу всего лишь простой перегородкой, так вот, что эти люди предаются...

Откуда вдруг эта потребность узнать о них побольше, слушать их, приблизиться к этим людям?

Ведь он подслушивал их три ночи кряду, стараясь не уснуть – а ведь обычно он так дорожит сном, – и испытывая разочарование, если ничего не происходило или если происходили лишь довольно банальные вещи.

Он видел того мужчину – тот был выше его, сильнее его, красивее его. Он не производил впечатления какого-нибудь несчастного, снедаемого своим пороком и угрызениями совести. От него веяло здоровьем, простой и свободной жизнью.

Женщина, которую он видел лишь со спины и разглядел только ее волосы, тоже, по-видимому, была красивой.

Повстречайся он с ними в другом месте – он бы ничего не заподозрил. За стойкой своего офиса он бы услужливо принимал их, чтобы продать им самый дорогой тур.

У их полноватого сына были манеры маленького мужчины, но Ален, обычно такой придирчивый в выборе друзей, уже принял его.

Так кто же все-таки прав?

Тот мужчина не вставал в половине седьмого и не шел в свою контору. Каждое утро он подолгу лежал подле женщины с желанным, соблазнительным телом в постели, рисовавшейся Эмилю украшенной всякими финтифлюшками, как ложе куртизанки.

А их сын? Ходил ли он в школу, в лицей? Вероятно, да. Наверняка он уже давно владел мопедом. Его не заставили ждать многие годы – не только из-за того, что это большой расход, но и из-за боязни несчастного случая.

У него были все пластинки, которые он хотел. Через несколько дней он станет в глазах Алена неким героем, идеалом, на который тот будет стараться походить.

Разве пришло бы Жовису в голову в воскресное утро оставаться в шортах, с голым торсом и в таком виде показаться на террасе?